Моя пятнадцатая сказка

Я возмущенно посмотрела на папу. Мол, кого ты впустил в дом?! Да она даже о погибших в несчастных случаях шутит! И… и, боюсь, там реально кого-то закопали. Она и Тэцу. Она и при мне с Синдзиро спокойно застрелила человека! Хотя тот сам хотел ее убить…

Ох, Синдзиро! Вот что мне теперь сделать с этим проклятым письмом? Отдавать в таком непотребном виде, соврать, пальцы скрестив за спиной, что я потеряла письмо — я ведь и правда его потеряла — но не говорить, что нашла, или переписать заново, но тогда узнать все мысли и чувства моей подруги, а так нельзя.

Папа, потянувшись, погладил меня по голове. Понятно, благодарность ему важней. Но хотя б меня нашел. Но… почему рядом не было Рескэ? Если я упала в кусты и, ударившись головой обо что-то, потеряла сознание — но голова заболела только когда протерла лицо, не сильно — то почему мальчик меня оставил? Он же недавно меня от хулиганов защитил!

Голову обхватила. Несильно. Хотелось плакать. Синдзиро вообще меня от якудз защитил, а потом прогнал. Рескэ защитил меня от янки — и оставил в темноте. Почему так? Почему они все от меня уходят? Да еще и Аюму! Аюму ультиматум мне выставила, если говорить правду: или отдам письмо ее любимому, или мы больше не подруги. Но это мой любимый! Почему я должна отдавать ему ее письмо?! А вдруг они после того вместе будут? Гулять передо мной… и, кошмар, целоваться на моих глазах?! Я же ее подруга, она возьмет меня гулять вместе или… или выгонит, чтобы не мешала? Скажет, что я малолетка, и ей со мной скучно — и прогонит?.. Ох, папа, папа, зачем ты Кикуко пустил?! Все стало только запутанней!

Послышался слив воды. Через пару минут выглянула смущенная Кикуко.

— Старик, это… мой мобильник упал в твой унитаз. Я его случайно смыла.

Странно, что при том она вообще не ругалась!

— Ты, это… завтра позови сантехника! — и пошла руки намывать.

— Надеюсь, мы достанем… — начал хозяин невозмутимо.

— Не, старикан. Забудь. Он глубоко ушел. Стучал по трубе. Но, если не застрянет, то круть, — и она спокойно пришла за стол после всего, доедать.

Когда отец отвернулся, а я случайно посмотрела на нее, она улыбалась.

Теперь, кажется, «поцелуй в задницу» стал еще смачнее. Я боюсь, что и правда там где-то найдут якудз, закопанных. Или никогда не найдут.

Доев все, даже последние крошки кунжута с тарелки, она вдруг встала и поклонилась моему отцу. И, оставив нас растерянных, ушла в ночь. Как будто не волнуясь вообще. Даже при том, что потеряла связь с Тэцу, избавляясь от телефона. Даже при том, что ей, кажется, звонили ее враги, с угрозами.

А отец… он почему-то улыбался, закрывая за ней дверь.

— Чему ты улыбаешься? — спросила я недовольно, когда он закрыл за ней дверь, — Она — хамка жуткая! И… и письмо Аюму помяла! — спохватившись, закрыла рот рукой.

— Перепиши сама, — отец улыбнулся, — Или ему не отдавай. Раз уж он нравится тебе самой.

— О-откуда…

— Да просто… — мужчина улыбнулся, — О чем еще девочкам писать письма в вашем возрасте? Да еще и рисуя столько разноцветных сердечек между строк?

— Ты тоже читал?! — взвыла я, опускаясь на пол.

Его предательство — это последняя капля.

— Да сложно не заметить столько сердечек, — нахмурился этот предатель.

Вздохнула. Да, сложно. Я сама семь штук заметила, когда торопливо перевернула лист.

— Пойдем, я раны твои обработаю, — отец пошел за аптечкой, — Пока ты без сознания была, боялся тебя тревожить. А, и твоих любимых сладостей я утром перед работой купил, со вкусом зеленого чая. Одна сладость после каждой обработанной ссадины, идет?

— Как чуял, что я упаду! — проворчала я.

Он замер, растерянно посмотрев на меня.

И я замерла.

Отец… сказал, что купил сладостей утром, перед работой. А обычно сразу в фирму спешит!

Как будто знал, что я сегодня упаду и исцарапаюсь.

Папа… умеет видеть будущее?..

— Может, завтра на кладбище мне съездить одно…

— Нет!!! — отрезала я.

Если мама там, то лучше узнать все сейчас. Я больше неизвестности не вынесу!

Я, сняв пижамную кофту, стояла перед ним, а он мою спину натирал разной пакостью. То есть, лекарством полезным. Я, морщась, обнимала ладонями пакет моих любимых сладостей. Большой. Вот вытерплю и сожру. Будет хоть какая-то радость в жизни! Хоть что-то хорошее.

Хотя меня мучили сомнения. Это совпадение с моими любимыми сладостями, так вовремя купленными. Эта история про водяного вампира, ставшего в новой жизни собакой, помесью сенбернара… и погибший сенбернар моей подруги, нечистокровный, которого, кстати, тоже назвали Каппой. И имена ее родителей, как и у гейши, и у ученого из тогдашнего папиного рассказа.

Да и… Синдзигаку. Он тоже был среди папиных историй. Мальчик, выросший среди людей, но ушедший к нелюдям. В усадьбу за светом полной луны.

Когда я уснула, упав в куст и ударившись головой, там во сне… или в бреду?.. Там тоже был Синдзигаку, только уже мужчина. И… там почему-то был Рескэ. Но, впрочем, это был бред. И могила, и красная луна, и полнолуние, и лес. И когти, в которые превратились аккуратные, всегда чистые ногти Синдзиро. И могила… того, кого он убил. Того, кого он хотел встретить.

— Пап… — протянула я.

— Мм? — спросил он, осторожно намазывая мазь на мою спину.

— Мне приснился странный сон.

— Вот как?.. — отозвался он с полминуты спустя.

— Пап! — я развернулась к нему, но он успел убрать палочку в сторону.

Немного б опоздал — и мог бы попасть едкой мазью мне в глаза. Словно чуял, что я повернусь. Словно чувствовал.

— Пап, зачем приходить на могилу того, кого убил?

— Может, чтобы извиниться? — он как-то странно улыбнулся, — А что… тебе приснилась чья-то могила? И там кто-то кого-то ждал?

«Если это будет он, то он будет знать все»

Поморщилась, вспомнив странный сон. А папа снова улыбнулся, внимательно глядя на меня.

У него странные истории. Очень странные. Некоторые чем-то похожи. Вот, скажем, про Хэйан несколько.

Мешок выпал у меня из рук — и несколько сладостей зеленых выпало.

Про Хэйан папа рассказал две истории. Нет, даже три — в третьей был лишь задет тот период, в конце.

История кицунэ Амэноко, оставшейся на время с человеком.

История мальчика Синдзигаку, который ушел к нелюдям, но почему-то прежде жил среди людей. Невероятно красивого мальчика, такого, что слуги даже шутили, что он не может быть человеком.