Моя революция. События 1917 года глазами русского офицера, художника, студентки, писателя, историка, сельской учительницы, служащего пароходства, революционера

<…>

В 5 ч. Палеолог. Страшно встревоженный. Его больше всего беспокоит рыхлость, мягкотелость всего организма. Невозможность водворить какой-либо порядок. А отсюда – анархия. Дошел даже в своем историко-философском дилетантизме до признания необходимости немецкого дядьки для России! Указывает на бесчисленные упущения, порождающие нелепые недоделки и развал. В общем, я согласен с тем, что он говорит (особенно в критической части), но наши «души», разумеется, совершенно разные.

<…>

19 апреля (6 апреля). Четверг. <… >

Днем ездил со Щуко осматривать Елагин дворец. Макаров собирается его отдать, ввиду предстоящих летом боев, под лазарет. Не был в нем с самого 1904 года. Сохранность парадных апартаментов поразительная. Распорядительность и героизм лакеев (все та же дворцовая культура) спасли дворец от хулиганов, пришедших его грабить и искать в нем «документы» и удовлетворившихся разломом одного шкафчика и кражей одного фарфорового лебедя, отломанного от вазы. Тем более представляется чудовищным, что спасенное и пощаженное людьми темными интеллигент, эстет ныне собирается отдать на гибель.

<…>

<20 апреля (7 апреля) – 30 апреля (17 апреля)>

1 мая (18 апреля). Вторник. В два приема весь день проходил по улицам. Сильный холод из-за затора льда, который снова стал, задержанный морозом и Дворцовым мостом. Зато блестящее солнце и, в общем, на улицах очень прекрасно. Первая прогулка была к площади Мариинского театра, где обещан был специальный митинг. <…> Вместо митинга мы услышали в исполнении оркестра, разместившегося на эстраде в углу театра (где вход артистов), «Эй, ухнем!» и бесчисленное количество «Марсельез». Какой-то господин с лицом Пуанкаре прочел по листочкам, делая вид, что импровизирует, с большой затратой жестов, длиннейшую речь о слиянии искусства и свободы. Говорили и другие – не более интересно. Над проездом между театрами развевалось огромное знамя всех нас, пацифистов, обрадовавших стихом Пушкина «о благословенности союза меча и мира»; за оркестром на красных знаменах надпись о «правильном распределении заработков».

На знаменах длиннейшей процессии рабочих Васильевского острова (вместе с которой мы и перешли мост) только значатся бескорыстными примиряющие слова: «Да здравствует Интернационал!», «Пролетарии всех стран…». Одно, впрочем, знамя шедшей навстречу нам толпы было черным и гласило красными буквами: «Анархисты Василеостровской части», «Да здравствует коммуна!». Какие-то намеки на дележку. Его оберегал отряд матросов (тоже черных), вооруженных винтовками. Красива была группа одной народной школы, по которой случайно (в фуражках и юбках) было распределено много синевы, и они несли синий флажок своего района. Вполне художественных флагов и знамен не видели, но некоторые – шелковые с бахромой и ярким золотом, красиво закручивались ветром. Картины на них, все без исключения, возмутительно плохи и банальны, сюжеты подобраны: братание солдата и рабочего, похожего на плута. Одну из этих хоругвей расписал академик за 560 руб., и весьма скверно.

Около 4-х ч. вышли снова <…>. Неоднократно видели проезжающий с треском разукрашенный грузовик, на котором восседали какие-то оперные малороссы, какие-то кормилицы… Мы прямо прошли к дворцу Кшесинской, но были снова разочарованы, ибо никто никаких речей уже не держал и толпа вокруг него была редкая. Пришлось удовольствоваться прислушиванием к разным группам. Особенно увлекались речами какого-то рабочего-латыша, который растолковывал любознательному солдату, в чем суть про Ленина, войну, мир, про большевиков, и в то же время парировал вставкам трех интеллигентов – одного студента, одного господина в мерлушковой шапке, заявившего, что он эсдек [135] и украинец, и одного явно, несмотря на штатский костюм, полицейского, также заверявшего, что он эсдек «с самых 1870-х годов». И в этом, и в целом ряде других подобных примеров приходится поражаться ясностью мысли, планомерностью доказательной системы, а главное, той корректностью, с которой спорщикам из народа удавалось отстаивать свои позиции. На Марсовом поле ряд митингов (с кучками публики в 200–300 человек вокруг каждого оркестра) и десятки маленьких спорящих кружков. Основная тема: Ленин. В большинстве случаев происходит его защита от обвинений в подкупе Вильгельмом¹²², но с оттенками, что с ним-де мы все же не согласны до конца. Толковую по форме, но кисловатую по тону речь говорил один студент – о необходимости заставить немцев свергнуть Вильгельма перед тем, как вступить с нами в переговоры.

135

Социал-демократ.

Эта переходная формула с уступкой обывательскому чувству возмездия – са мая сейчас распространенная среди политиков улицы. Особенно показательную речь слышал я, отставши от других, один, на Дворцовой площади.

Тут уже юноша в военной форме призывал к братанию с немцами и горячо защищал немецких социев от обвинения в убежденном служении империалистической политике. Быть может, во всем этом много слишком большой доверчивости и простоты. Зато омерзительны все выпады буржуев разных толков. Омерзителен самый тон этих выпадов, напоминающий ярость балованных собачонок, хватающих за икры гостей. Гнуснейший огонек паники в глазах, пена бешенства у рта, и при этом, разумеется, всякие громкие фразы и непременно призывы к расправе. Всего отвратительнее были речи какой-то старухи-лавочницы в шерстяном платье и бархатном пальто в группе, столпившейся у Адмиралтейства. Тут уж прямо слова вроде: «Таких людей (намекая на оттесненного с напором оппонента-рабочего) надо прямо уничтожать». Увы, я остаюсь во всех подобных случаях нем. На Марсовом поле попробовал было поддержать рабочего от довольно лукавых инсинуаций какого-то почтенного вида интеллигента (нечто вроде чиновника банка), но сразу же замолк просто потому, что мне кажется, будто мой «ультрабуржуазный» вид и разговор должны вызывать скорее гадкое впечатление. Да и теряешься сразу вследствие отсутствия памяти на точные ссылки и факты, которыми теперь только и принято козырять. Впрочем, все это не имеет большого значения, ибо в воздухе чувствуется, что дело мира продвигается гигантскими шагами (ему же в сильной степени должны послужить вышедшие сегодня статьи «Новой жизни» [136] ). Ничего подобного тому, что сейчас «пущено в оборот», не было бы мыслимо хотя бы в день погребения жертв революции. Прислоненные к Павловским казармам, стоят ряд знамен с надписями: «Мир без аннексий», «Необходимо союзников убедить примкнуть к нашей декларации», «Довольно крови», «Международное братство». Около этих знамен прапорщик очень бонмезонистого вида держал речи в пользу отмененной смертной казни. Но, с другой стороны, близится и кризис. Буржуазия в панике перед социализмом, так просто не уступит и способна в своем упорстве навязать войну до полного изнеможения всех. Все это, во всяком случае, до того интересно, что просто нет сил серьезно относиться к нашим художественным делам.

136

Издание меньшевиков-интернационалистов начало выходить в апреле 1917 г., в его редакцию входил М. Горький. Закрыто большевиками через год.

<…>

Пока ходили гулять, пропала наша красавица кошка. <…>

2 мая (19 апреля). Среда. Коке сегодня 16 лет. Утром снова писал «Весну» и «Осень». Прошел их тонами и белилами.

<…>

За обедом были Стип и Попов. Шоколад от Балле, принесенный первым (то есть Яремичем), стал черт-те знает какой дрянью. Кока и Саша катались днем на велосипедах наемных по Марсову полю. <…>

Холодный, но ясный день. Кошка нашлась в дровяном сарае <…>. Леля и Борис Петрович¹²³ принялись шить сапоги и очень увлекаются.

3 мая (20 апреля). Четверг. Утром продолжил делать подмалевок «Весны» и «Осени» (для панно Казанского вокзала). <…> Чехонин¹²⁴ <…> рассказывал, что вчера Савинков¹²⁵ был у Керенского и что тот очень пессимистически настроен: «Все равно-де России погибать! Не один немец, так немец и англичанин, поделив, сделают из нас свою колонию». <…>

К чаю пришел Аллегри. Я не выходил на улицу, но говорят, что всюду маленькие митинги и всюду говорят «за» и «против» войны. За войну особенно хлопочут дамы. Эрнст, направляясь к нам, видел ораторствующего Чехонина. Вот отчего Бог не одарил меня еще талантом оратора и к чему во мне так много «залежей деликатности», заставляющих меня даже в частной беседе, и пока меня не разбесили, «щадить» противника? В душе же зреет императив к настоящей борьбе. В моих колебаниях много и от малодушия, и от ощущения незрелости. Ведь такие характеры, как я, получают свою зрелость не из книг, а из себя; а вот лаборатория души, застигнутая врасплох рядом мировых катастроф, еще не подготовила тех противоядий, с которыми я бы мог подойти к делу того общественного врачевания, составляющего как будто мое назначение.

Замечательно, что я забыл начать сегодняшнюю запись с того, с чего начался день – не только мой, но и России, мира. Я не упомянул о ноте Милюкова [137] , вызвавшей у нас в доме целый взрыв негодования в лице всех наших «большевиков» и поведшей к военным демонстрациям. Вообще, я замечаю, что именно «фон» момента я часто упускаю заносить в свою запись, ибо в данный момент он кажется общеизвестным. Но я ведь вообще пишу больше для самого себя, нежели в качестве летописца. Цель моей жизни – отчасти суверенного порядка, то есть запасание материалами для будущих переживаний своего прошлого, отчасти же – информационного, для себя же. В этой путанице и смене дел и лиц полезно вести хотя бы лично для себя ряд подлинных и правдивых протоколов.

137

Нота министра иностранных дел России П. Н. Милюкова правительствам стран Антанты от 18 апреля (1 мая) 1917 г., разъясняющая позицию Временного правительства по вопросу войны. Заявление было откровенно провоенным, что вызвало протесты у Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, организовавшего антивоенные демонстрации.

Поздно вечером Гржебин мог сообщить только то, что «вероятно, Милюков уходит». В обеденное время Ив. Павл. Ладыжников¹²⁶ говорил по телефону, что почти половина всего состава министров была недовольна нотой, в том числе и Керенский. Увы, презрение, вызванное к себе Макаровым, отчасти слиняло в моей душе и на Керенского. Постепенно и мои домашние охладевают к этому кумиру. Лишь Дуня по-прежнему его обожает и даже плакала сегодня в тревоге за его судьбу.

4 мая (21 апреля). Пятница. Мое рождение. Мне 47 лет. Прошу Господа Бога дать мне счастье в начавшемся годе – увидеть водворение мира, лично же для себя и для своих прошу дать силу остаться верными себе и при этом сохранить здоровье, любовь и некоторый достаток.

Утром писал. Что-то начинают сбиваться формы панно. Беспокоит величина ноги у Бахуса. Начал статью для «Новой жизни» «Недоразумения в художественном мире», но выходит она у меня слишком «провокационной» в своей искренности. Такие обвинения всему художественному миру по нынешним временам не простятся.

<…>

…Билибин уже ехидничает по адресу революции. Дошел с ним до Невского, беседуя на тему о роковом значении Милюкова, обожателем которого он, в качестве соседа по имению, состоит. На перекрестке Морской нас разъединила толпа, чрезвычайно взволнованная только что прошедшей манифестацией (вдали к Адмиралтейству видны были еще ее флаги). Следом за ней шла противоположная к ней со знаменем: «Да здравствует Временное правительство!» И вот на углу ее остановили милиционеры – видимо, для того, чтобы дать тем уйти дальше и предотвратить столкновение. Из-за этой остановки задержалась и стала мигом пухнуть толпа, причем сразу обнаружилось, что «публика с Невского проспекта» вся заодно в возмущении против «черни». Больше всего волновался толстый господин банкирского вида, который лез на одинокого и очень смущенного рабочего с криками: «Тогда ружья зачем? Ружья зачем? Может быть, у каждого еще и по револьверу за пазухой? Выражайте свою волю, но зачем ружья?»