Моя Шамбала
Шрифт:
Вели тер ляпиде, Валь тендо мия,
Санто Лючия, Санто Лючия.
Славке было все равно, на каком языке петь. Он пел так, как пели на пластинке, по радио или в кино. Пели бы там на китайском, и он повторял бы слова на китайском языке. Слова у него как-то прочно оседали в голове вместе с музыкой, и он не воспринимал их раздельно.
– Песенка, спой еще, - стали просить мы, но тут из окна высунулась мать Славки, Зоя:
– Чего к ребенку привязались? А ну марш отсюда! Здо-ровые балбесы! Делать нечего?.. А ты иди домой, - напусти-лась она на Славика.
Внешность Зои не вязалась
В сорок четвертом Зое принесли похоронку, а месяцем раньше ее муж, офицер с золотыми погонами и грудью, ук-рашенной орденами и медалями, приезжал в отпуск по ра-нению и ходил с ней под ручку. Женщины понимающе улыбались и прятали зависть, опуская глаза, а дома ревели от щемящей тоски и одиночества...
Этот душераздирающий крик всегда будет стоять у меня в ушах. Зоя рвала на себе волосы и пыталась наложить на се-бя руки. Она успела прожить со своим мужем два года до войны и неделю на побывке. Первое время женщины не ос-тавляли ее одну, а она ходила как полоумная и все молчала; одеваться стала неряшливо и не снимала с головы черного платка. А потом, когда стала отходить, удивила всех злобным характером и раздражительностью. И не изменилась, когда родила девочку, последнюю память о муже...
– Атанда!
– весело крикнул Алик Мухомеджан, и мы по-неслись галопом к речке, провожаемые Зойкиным криком.
У плотины под "бушем" Ти-Ти с Петькой Длинным возились в воде с самодельными сетками из противней, за которые всех нас в свое время драли, потому что противни мы тащили из дома. Мы их пробивали гвоздем, подвеши-вали за четыре угла на проволочный каркас, привязывали к днищу приманку и на веревке с деревянной палкой-поплавком опускали в воду, чтобы через некоторое время вытащить с пескарями, ершами и окуньками.
– Ти-Ти, - позвал Витька Мотя.
– В третий класс пере-шел?
Ти-Ти недовольно повел ухом в нашу сторону и про-молчал.
– Мы вас трогаем?
– сразу взвился Петька. Когда оби-жали Ти-Ти, он остервенело бросался на его защиту.
Ти-Ти из-за дефекта речи долго не мог научиться чи-тать. Он шепелявил и не выговаривал несколько букв. Над ним смеялись, он стеснялся и отказывался читать вслух. В первом классе его оставили на второй год. С трудом переве-ли в следующий класс и снова оставили на второй год во втором. Когда он читал числа, у него получалось что-то не-суразное вроде "лас, та, ли, читыли", а когда счет перева-ливал за двадцать, получалось "тати лас, тати та, ти-ти-ти". Так и прозвали его Ти-Ти.
Петьку во второй класс перевели, но он решил дож-даться Ти-Ти и оказался, в конце концов, с ним за одной партой. Их рассадили, но они перестали вообще ходить в школу.
Ти-Ти рос без отца, но мать драла его безбожно и за отца и за себя, прибавляя от души за свою несчастную до-лю. У Петьки отец был, но лучше бы его не было. Он как пришел в сорок четвертом, так с тех пор и не просыхал, пил горькую. Пьяный лез целоваться, плакал и жалел Петьку, а трезвый бил всем, что под руку попадет.
Маленький
Ти-Ти, казалось, вообще расти не собирал-ся, как был в первом классе недомерком, так и остался, а Петька все тянулся и тянулся вверх, словно вьюн к солнцу. Так и ходили они два друга, метель да вьюга, везде вдвоем, водой не разольешь, вызывая невольные улыбки взрослых.– Ти-Ти, - не обращая внимания на Петьку, веселился Витька Мотя, - как читается "конь"?
– Конь читается "мати знак - лосадь", - ответил Пахом.
Еще в первом классе учительница развесила на доске картинки с надписями и вызвала Ти-ти прочитать одну из картинок. Ти-Ти прочитал по складам: "Кы, о, ны, мати знак", посмотрел на картинку и объявил: "лосадь". Эта весть моментально облетела школу. В класс приходили старшие ребята и спрашивали: "Где у вас тут лошадь?"
От этой популярности Ти-Ти снова перестал ходить в школу. Завуч беседовала с классом, а учительница ходила к Ти-Ти домой, долго разговаривала с матерью, после чего Ти-Ти снова появился в школе с неизменной холщевой сумкой через плечо...
– Чего привязались?
– лениво повторил Петька. Они о чем пошептались с Ти-Ти, "смотали" сетки, достали из во-ды нанизанных на нитку пескарей, взяли из-под камня присыпанные песочком штаны и, не обращая на нас вни-мания, побрели вниз по берегу. Мы молча проводили взглядом удаляющиеся фигуры, маленькую Ти-Ти и длин-ную тощую Петьки.
Сразу лезть в холодную воду не хотелось, и мы просто развалились на теплом песке и смотрели в бездонную голу-бизну неба. Солнце ласково грело голые животы, потусто-ронне шумела плотина, закрывались на дрему глаза и ле-ниво шевелились мысли.
– Ты кем будешь, когда вырастешь. Пахом?
– спросил Монгол.
– Не знаю, а что?
– Он будет дворником. Каждый день во дворе метлой машет,- засмеялся Армен Григорян,
– Щас получишь, - не поворачиваясь, огрызнулся Па-хом и, подумав, ответил:
– Я люблю море.
– Это где ж ты его полюбить успел? Когда двор метлой чистил? Наверно, представляешь, что это палуба, - не уни-мался Армен.
– Дурак ты, Армен, - презрительно бросим Пахом.
– У меня дед еще в Японскую на канонерке "Смелый" служил, а дядя Петя на подводной лодке плавал, сами знаете.
Мы, конечно, знали, что брат Ванькиного отца был моряком и погиб под Севастополем, и теперь чуть помолча-ли, как бы утверждая за Пахомом право стать моряком.
– А я люблю природу, - задумчиво покусывая травинку, сказал Мишка Монгол. Голос Монгола подобрел, а глаза стали масляными.
– Мать хочет, чтобы я пошел учиться на садовника. Говорит, всю жизнь на воздухе среди цветов.
– И среди говна, - продолжил в тон ему Самуил таким же мечтательным голосом.
– Знаю, бабка Фира, дяди Абра-ма мать, на цветах помешана. Так от ее навоза у нас уже но-сы посинели. Куринный помет собирает, коровьи лепешки по улице ищет. Все ведра и кастрюли загадила.
– Много ты понимаешь, Шнобель. Бабке спасибо ска-зать нужно.
– Это за что ж?
– За красоту, дурак. За то, что она людей радует.
– Как же, радует!
– обозлился Самуил.
– Кто ее цветы видел? Ты видел? То-то. На базаре ее цветам радуются. По червонцу штучка.