Моя Шамбала

Я поспешил на крик, оступился и съехал в воду, сразу провалившись по пояс. Ледяная вода обожгла. Я выбрался на сушу, снял поочерёдно сапоги, вылил из них воду и по-шел к нашему сараю, возле которого стояла мать, тетя Ни-на, пьяный Шалыгин и Туболиха. Они обсуждали необыч-ное происшествие. Мать пошла в сарай, куда перенесли поднятую из подвала картошку, вошла, а между ног юркну-ла черная, длинная, как змея, тварь. Мать с перепугу уро-нила ведро и заорала как резаная. На крик прибежали тетя Нина и Туболиха.

– Это куница!
– сказал Шалыгин, который, кажется, на протяжении всего наводнения вообще со двора не уходил.
– Я их видел, они длинные, хвостатые.

– Откуда здесь куницы? Разве куницы у нас водятся?

– возразила тетя Нина.

– Скорее всего, это выдра, - сказал вышедший из дома отец.
– Выдры водятся в Европейской части везде. Не водят-ся, разве что, в Крыму. За пищей они могут заплывать куда угодно. Вот она с водой и приплыла. А плавают они не хуже любой рыбы.

– Вовка, да ты весь мокрый! Зуб на зуб не попадаешь, - испугалась мать.

Я действительно замерз и выбивал дробь зубами. Одежду продувал холодный ветер, и она неприятно сковы-вала тело задубевшей коркой.

– А ну, живо домой.

Дома мать переодела меня в сухое. Топилась печка, и я быстро согрелся.

К вечеру вода стала, уходить. Я стоял и смотрел, как на глазах уменьшается лужица у входа в наш двор, увеличива-ется бугор за сараями, и, опускаясь, вода оставляет мокрый след на фасадах деревянных домов на другой стороне ули-цы. Вот уже открылась полностью верхняя ступенька ка-менных приступок прокурорского дома, и почти полностью показалось окно в доме бабушки Хархардиной...

А ночью у меня начался жар...

"Ты был среди избранных, но ты не можешь быть проводником. Ты потеряешь свой дар быть открытым для Истины...
– говорил индус в белой чалме".

Снова я висел в комфортном пространстве, снова ви-дел перед собой высокого индуса и слышал отчетливо чис-тый голос из пространства. От индуса шла энергия, которая настраивала мой мозг только на его слова, и они укладыва-лись в тайниках моей памяти, чтобы когда-нибудь снова воплотиться в слова.

"Все, что существует в нашем мире, имеет начало и конец. Рождение, жизнь и смерть всего живого повторяется вечно. Как происходят смена дня и ночи, чередование лета и зимы, так рождается, живет и умирает человек.

Но когда умирает живущее, весь мир не исчезает и ос-тается существовать, как нечто Нерушимое.

И нет Абсолютного знания. Но стремление к познанию Непознанного должно быть - оно есть залог эволюции, высшая цель и смысл жизни. Но полное познание невоз-можно и будет всегда ускользать от тебя...

Существуют высшие принципы бытия, в которых нет мес-та Злобе, ненависти. Планета - живой организм, а коллектив-ная мысль человечества - связующий высший принцип Зем-ли. И если человеческая мысль отравлена, планета больна.

Если люди будут думать об уничтожении народов, а не о благе планеты, то планету ждет беспокойство и смятение. Войны - это дикость человечества. Они ведут к духовному краху. Никакие поверхностные признаки цивилизации не могут скрыть одичание духа. Не забывай о настоящей цели жизни. Жизнь дана не для наслаждений. Материальные, телесные, преходящие понятия отодвигают и застилают ис-тинные ценности.

Это все".

На этот раз индус исчезал медленно, как бы растворя-ясь в окружающей все пустоте.

– А почему мое сознание закроется для познания Ис-тины? И зачем мне тогда знать то, что вы мне открыли?
– прокричал в отчаянии я. Нет, не прокричал. Рот мой оста-вался закрытым, и крик оставался в нем. Но вдруг я услы-шал тот же отчетливый голос, только передо мной никого уже не было.

– Это ты сам должен понять. Совершенствуйся в зна-ниях, постигай мудрость, победи свой эгоизм и живи ду-ховной жизнью. То что я вложил в тебя, не даст сбиться с пути истинной добродетели. Ведь ты был избранным.

А ночью у меня начался жар. Я бредил. Мне мерещились ужасы. Кругом полыхал огонь, и я задыхался от жары. Огонь сменялся ледяной стужей. Я проваливался в темноту, когда кровать вдруг переворачивалась. И с раздражающим постоян-ством в воображении возникала тонкая веревочка, которая быстро утолщалась, превращаясь в канат. Канат не умещался во мне, и, разрывая мозг, выползал наружу, утолщаясь и утолщаясь где-то за пределами его, а тонкая веревочка возни-кала снова. "Зачем их такое бесконечное множество?" - как бы между прочим, отмечало мое сознание. Я отделялся от те-ла и поднимался над землей, но начинал падать, нелепо взма-хивая руками, и возвращался в свое тело, преодолевал стены дома и потолки, не ощущая их. Я становился субстанцией, мыслью без мозга и пронзал в доли секунды небо, и небесные тела с мелькающей быстротой оставались позади. Я оказывал-ся в центре мироздания, которое называется Вселенной, а она начинала крутиться вокруг меня с дикой, причиняющей боль скоростью, и все взрывалось, я тоже взрывался и возрождался тут же, чтобы падать в бездну.

Иногда я открывал глаза и бессмысленно пялил их на потолок и на плачущую мать, прикладывающую мокрое полотенце к моей голове. И снова мое сознание провалива-лось, отказываясь служить мне.

И вдруг наступил покой, исчез противный изматы-вающий звон в ушах, незаметно прекратился беспорядоч-ный, рвущий голову, разнозвучный шум и скрежет, кровать стала на место, и наступила тишина, во время которой я просто спал.

Когда я проснулся, то с удивлением увидел белый пото-лок над собой. Повернул голову: рядом стояла белая железная кровать, на которой кто-то спал. "Это больница", - смекнул я. На тумбочке возле моей кровати лежал шоколад "Ротфронт" в яркой обертке и красное яблоко. Я почувствовал голод, взял яблоко, поднес ко рту, но никак не смог надкусить его - рот не открывался настолько, чтобы охватить зубами кусок яблока. И тут я почувствовал, насколько ослаб.

Дверь приоткрылась, и в палату заглянула мать. На ней был накинут белый халат. Увидев меня с яблоком, она распахнула дверь, подбежала ко мне и, всхлипывая, стала причитать.

– Вовочка, сыночек... Очнулся. Как же ты нас напугал! Боже мой, что я пережила!

И мать заплакала, закрыв лицо руками.

– Мам, я есть хочу, - мои губы с трудом размыкались, и я почти прошептал эти слова.

– Ой, господи, - встрепенулась радостно мать.
– Конеч-но, милый мой, сейчас.

Она полезла в тумбочку, вынула литровую банку с чем-то желтым как рассол, убежала и вскоре вернулась с миской и ложкой. Из тумбочки она достала маленькую эмалированную кастрюльку с пирожками и взяла в руку один. Она кормила меня из ложки куриным бульоном, ко-торый я закусывал из ее рук пирожком с рисом и яйцом. Я ощущал невероятное наслаждение от этого бульона и от пирожка. С тех пор, наверно, я и полюбил на всю жизнь ку-риную лапшу и домашние пирожки. Мне казалось, что я был очень голоден, но съесть смог всего несколько ложек бульона и половину пирожка. Лoб мой покрылся испари-ной, в руках появилась дрожь, и я бессильно откинулся на подушку. Потом я опять спал. Проснулся от того, что моло-денькая сестра трясла меня за плечо:

– Больной, давайте я сделаю вам укол.

Сестра улыбалась, и я улыбнулся ей. За окном светило ярко солнце. Чирикали воробьи. Давно наступил день. Ско-ро я встану и увижу своих пацанов. А потом будет лето. "Хорошо жить на свете!
– подумал я, переполняясь ощуще-нием счастья.

– Здорово, молодец!
– врач, полный розовощекий стари-чок, вкатился в палату и подошел ко мне. Он пощупал пульс, послушал меня, удовлетворенно хмыкнул и сказал серьезно:

– Ну что ж, будешь жить!