Моя сто девяностая школа

ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ

На заседании ШУСа – школьного ученического совета – стоял один вопрос: отставание класса по физике.

Председатель совета Ваня Розенберг сказал:

– Главными отстающими, тянущими наш класс назад, являются Старицкий, Попов и Селиванов. Давайте же спросим у них – в чем дело?

Старицкий сказал:

– Мне не дается физика. Я завалился на Магдебурских полушариях. Их лошади не могли разнять, а ты хочешь, чтобы я с ними оправился. Ну, что делать?

– Лучше готовиться к урокам, – сказал Розенберг. – Ты просто не прочитал Краевича и ничего не знал. И нечего ссылаться на лошадей. Ты – человек, и ты должен быть умней лошади. Попросим высказаться Попова.

– Он любимчик Акулы, и поэтому он считает, что ему можно пропускать уроки. Он не был на двух последних физиках, – сказал Лебедев.

– Чей я любимчик? – закричал Попов. – Ты за это ответишь! Я тебе за Акулу нос отгрызу!

– Вы слышали? – сказал Лебедев. – Теперь уже совсем ясно, за что его любит Акула. Он сам акуленок.

– Прекрати, Иван. Мы же уговорились, что отменяем все прозвища.

– А почему тогда меня зовут "Сало"? Потому что я толстый? А Людмилу Александровну зовут Акулой, потому что она на уроках пения открывает рот, как будто у нее пасть.

– Мало ли кто как открывает рот. А прозвища мы отменили. А тебя, Ваня, тоже уже неделю как не зовут "Салом". Почему ты пропускаешь уроки, Вадим?

– Я был нездоров, – сказал Попов. – У меня была ангина.

– А мама знает, что ты был болен?

– Я скрыл от нее. Я не хотел ее огорчать.

– А она знает, что у тебя плохо с физикой?

– Нет.

– И что ты думаешь делать дальше?

– Я ничего не думаю.

– А нужно начинать думать.

– Хорошо, я подумаю.

– Селиванов, что у тебя?

– У меня неважно, – оказал Селиванов. – Я не понимаю закон Архимеда.

– А что тут сложного: "Каждое тело теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость".

Это же очень просто.

– А почему тело теряет?

– Ты ванну когда-нибудь принимаешь? В воду погружаешься?

– Я хожу в баню, – оказал Селиванов. – Там никуда не погружаются. Там шайки и души.

– А в реке ты когда-нибудь купался?

– Конечно, купался.

– А ты не заметил, что когда ты погружаешься в воду, то уровень воды поднимается?

– Это когда бегемот погружается, а когда я погружаюсь, не заметно.

– Ну хорошо. Если ты в полный стакан воды бросишь камень, то часть воды из стакана выльется?

– Я никогда не кидал камни в стакан с водой.

– Товарищи, он из нас делает идиотов, – сказал Розенберг.

– По-моему, их не нужно делать, они уже готовые, – сказал Селиванов.

Розенберг зазвонил в председательский колокольчик.

– Я призываю к серьезности, – сказал он. – Если вы уважаете общественное мнение и считаетесь со своими товарищами, то вы должны подтянуться. Хотите, мы выделим хорошо знающих физику и прикрепим их к вам. Они будут c вами готовить уроки. Попросим Гольцман и Купфер.

– Лучше я приму ванну, – сказал Селиванов.

И тут встала Зоя Тереховко и сказала:

– Как вам не стыдно?! Вы кладете пятно на весь класс!

– И даже на всю школу, – добавил Розенберг. – В чем же будет состоять наше самоуправление, если вы не будете с ним считаться? Вы же сами избрали ШУС, мало того: вас самих в него избрали – я имею в виду Селиванова, а Селиванов острит, вместо того чтобы взяться за уроки. Государство оказывает нам внимание, заботится о нас, бесплатно нас учит, чтобы мы стали полезными людьми, а мы треплемся, манкируем уроками и в результате приходим к зачетам, ни черта не зная.

– Ладно, – сказал Селиванов, – довольно. Все ясно.

Я постараюсь получить по физике хорошую отметку.

– И я, так и быть, постараюсь, – сказал Старицкий.

– А со мной пусть позанимается Купфер, – сказал Попов. – Может, что-нибудь и получится, хотя я сомневаюсь.

– Я уверена, что получится, – сказала Аля Купфер, – ведь ты не такой тупой, (Каким кажешься.

На этом чрезвычайное заседание ШУСа закончилось.

ПРОМЕТЕЙ

У нас был школьный сторож. Это был высокий, совершенно седой старик с длинной кощеевокой бородой.

Все его лицо было в морщинах, маленькие хитрые глазки были почти прикрыты густыми бровями. Говорил он сильно окая, всегда был суров, мрачен, несловоохотлив. Жил он в крохотной комнатке в вестибюле, и комнатка эта была набита всяческим хламом. На столе стоял сломанный будильник, теснились какие-то пустые банки и склянки, валялись тряпки, гвозди, старые замки и ключи. В углу висела, поблескивая бисером, маленькая икона Серафима Саровского Сторож верил в бога, был старообрядец и не выносил ребячьего шума.

– Вот так и живу, как прикованный к этой школе, – говорил он.

Мы его звали "Прометей". Знали, что он Павел Кириллович, и никто, по-моему даже заведующий школой, не знал его фамилии.

– Не ребята, а свиньи прямо какие-то, – говорил он, – мусорят, мусорят, а я должен подбирать, будто бы я для этого произведен на свет…

Очень он не любил убирать за нами. Да и за собой тоже. Хлам не переводился в его комнате.

Мы побаивались сердитого Прометея, но привыкли к нему и даже любили его в глубине души.

Как-то я не приготовил урока по химии, меня выставили из класса и сказали, чтобы пришли мои родители.

Грустный, расстроенный я шел вниз по лестнице, и меня увидел шедший со щеткой Прометей.

– Чего нос повесил? – спросил он.

– Из класса выгнали, – сказал я. – С химии.

– Плохое дело химия, – сказал он. – Идем ко мне.

И он повел меня в свою конурку.

– Садись на постель, – сказал он.

И я сел на постель, застланную одеялом из разноцветных лоскутов.

– А кому нужна эта химия? – сказал Прометей – Господь создал сушу, и воду, и небо и не знал ни про какой кислород и водород. И зверей создал он, и гадов всяких, и насекомых, и все это безо всякой химии.