Моя сумма рерум

Это был ужасный, катастрофический вопрос, потому что я сам толком ещё не знал куда. Мама хотела меня на экономиста. У неё уже давно была эта идея. Но как только она заводила про этих самых экономистов и вообще про всякие там финансы, я сразу представлял себе страшных гоблинов из банка Гринготтс с толстенными книгами наперевес и содрогался.

— У меня математика не очень, — честно сказал я, чтобы не отвечать, куда хочу поступать.

— А я думала ты ботан, раз драться не умеешь. — Нина как будто пошутила, но это прозвучало унизительно, и Яров снова тайком пихнул её.

— Что слушаешь? — он кивнул на болтающиеся на моей шее наушники.

— Вообще-то я всеяден. Главное, чтобы заходило, остальное не важно.

— Я тоже всеяден. Вот сейчас на восьмидесятые подсел. Depeche Mode знаешь?

— Конечно! «Never let me down» моя любимая.

— А моя «Personal Jesus».

Я очень обрадовался, что можно с кем-то нормальным поговорить о музыке. Яров был очень сдержанный, спокойный и доброжелательный, а некоторая строгость взгляда уравновешивалась ровным, приятным тембром голоса.

Всю оставшуюся дорогу мы с ним обсуждали разные группы, песни и стили, он мне давал слушать своё, а я ему своё. Нинка даже не влезала, вероятно, это была совсем не её тема. А напоследок Яров добавился ко мне в ВК, пообещав скинуть пару хороших песен.

А в начале октября Лёха позвал нас к себе на дачу — ломать сарай.

Я хотел отпроситься у мамы, чтобы не связываться с этими «морализаторами», но она ответила, что не может принимать решение на расстоянии, и нужно договариваться с папой.

За ужином они с бабушкой затеяли очередные политические дебаты, и всё это снова переросло в выяснение отношений. У меня голова просто взрывалась от этой темы. Создавалось ощущение, что плохо всё, куда не плюнь.

«Кругом дураки и воры». Или «Нас ждет ещё худший кризис и полный упадок». «Раньше было хорошо, но те времена ушли».

От этих разговоров мурашки бежали по коже. Мне ещё жить и жить, а они так говорили, словно завтра солнце уже не взойдет, или на всех нападет чума, или взорвется бомба. Последнего они, кстати, не исключали.

А у меня, между прочим, планы на жизнь! Мне ещё на дачу к Лёхе предстояло ехать!

В первое время всё это прилично портило мне настроение, а потом я привык и стал впадать в анабиоз. Тупо отключаться и думать о своём. Потому что сидение в телефоне во время ужина в этой семье каралось чуть ли ни смертной казнью. И если они вдруг замечали мой опущенный под стол взгляд, тут же заводили песню про поколение имбецилов, живущих в другой реальности. Видимо полагая, что их реальность с кризисами и бомбами гораздо лучше.

После ужина я подошел к папе. Он, как обычно, сидел на большом коричневом диване с круглыми подлокотниками, смотрел телевизор и одновременно читал новости из Интернета. Его маленький ноут стоял на стеклянном журнальном столике, а по телеку шла передача, где тоже все спорили и ругались.

Папа был уже прилично заведен и разговором с женщинами, и телевизором, и, вероятно, тем, что читал в Интернете.

Я вошел в комнату и встал неподалеку, надеясь, что он сам обратит на меня внимание.

В его коротких темных волосах было полно седины и иногда, в зависимости от того, как падал свет, они казались совсем серыми. Но лицо оставалось по-прежнему моложавым и тонкие сеточки морщин возле глаз были почти не видны. Папа всегда был гладко выбрит и пах сладким одеколоном.

Я сел рядом.

— Интересно? — нужно же было хоть как-то «наладить контакт».

— Да чушь сплошная! — фыркнул папа.

— А зачем читаешь и смотришь?

— Затем, что каждый сознательный человек должен быть частью того общества, в котором он живет.

— Значит, если ты смотришь и потом ругаешься, то ты часть общества? — слова вылетали непроизвольно, я вовсе не хотел его злить.

Но папа усмехнулся.

— А что остается делать, если все вокруг как с цепи сорвались?

— Забить.

— Как так — забить? — его лёгкая усмешка превратилась в широкую улыбку.

— Какой смысл заморачиваться чем-либо, если ты не можешь этого изменить?

— Понимаешь, Никита, есть так называемый гражданский долг, когда ты, будучи гражданином своей страны, должен принимать участие в судьбе своего народа.

— Это типа на митинги ходить и всё такое? Или ругаться с бабушкой на кухне?

— Это значит иметь своё мнение и отстаивать его. Хоть на митинге, хоть на кухне. Очень жаль, что ваше поколение этого не понимает.

— А, ну я знаю. В интернете тоже полно такого, все тупо поливают друг друга грязью, потому что типа должны отстоять своё исключительное мнение.

— Так, Никита, — папа подозрительно посмотрел на меня поверх очков. — Что ты хочешь всем этим сказать?

— Просто рассуждаю, почему нужно обязательно разводить холивар на ровном месте. Какой смысл? Вот вы спорите с бабушкой и, кроме плохого настроения и обид, это никому ничего не приносит.

— Холивар? — озадачился папа.

— Это значит — спор и ругань. Надеюсь, что когда наше поколение вырастет, понимание гражданской позиции у нас будет иное.

Папа весело рассмеялся.

— Ну, конечно, вы обязательно измените весь мир.

— Обязательно. Быть может даже Вселенную. Ты же знаешь, что мы с тобой тоже часть Вселенной?

— В некотором метафизическом смысле возможно.

— Метафизическом? — спросил я тем же тоном, что и он про холивар.

— Абстрактном.

— Нет. Вполне в конкретном смысле. В физическом.

— Ну-ка, ну-ка…

— Мы же все состоим из тех же самых атомов, что и всё во Вселенной. Значит, мы есть Вселенная.

На пару секунд он задумался:

— Здесь — согласен.

— Вот поэтому изменить Вселенную проще простого. Достаточно измениться самому, — я был очень доволен, как я его припечатал.

Всё-таки бредовые разговоры Дятла могли приносить какую-то пользу.

Он взъерошил мне волосы, как маленькому и, наконец, отвлекся от своего загруза. Нужно было пользоваться моментом.