Моя жизнь и любовь. Книга 2

Сначала старый кайзер и слышать об этом не хотел: такие вояки, по его мнению, уступали бы настоящим солдатам в строевой подготовке и дисциплине. «Все мои солдаты должны быть лучшими!» – было его последнее слово.

Фон Гумбольдт заверил кайзера, что добровольцы в течение одного года быстро станут отборными рекрутами; он спорил и умолял с таким пылом, что, в конце концов, старый император уступил. Тогда фон Гумбольдт заявил, что часть добровольцев, по крайней мере, двадцать процентов, могут стать унтер-офицерами до окончания года. И кайзер согласился, что если так всё и случится, эксперимент будет считаться успешным.

Конечно, первые добровольцы знали, чего от них ждут, и более пятидесяти процентов из них получили желанное отличие. Таким образом, во всей германской армии самыми умными и подготовленными солдатами оказались годичные добровольцы. Позже даже говорили, что самые умные унтер-офицеры были по большей части из добровольцев, но в это обычно не верят, потому что немец очень гордится своими унтер-офицерами и не без оснований – они служат шестнадцать лет. После демобилизации их определяют на хорошую высокооплачиваемую гражданскую службу на железных дорогах, на почте или в полиции. Добровольцы стали бы самой замечательной частью в любой армии. Я знал несколько немецких унтер-офицеров. Они даже бегло и правильно говорили по-английски и по-французски!

Но не только дух, ум и дисциплина армии были чрезвычайно оживлены образованными добровольцами. Армия, в свою очередь, стала оказывать замечательное влияние на школу. Насколько мне известно, ничего подобного ранее нигде не бывало.

Средний и низший социальные классы в Германии захотели, чтобы их сыновья стали добровольцами! Поэтому отцы, матери и сестры призывали своих сыновей и братьев учиться и учиться, чтобы достичь этой цели и через нее прорваться на более высокие ступени социальной иерархии. В свою очередь, это вдохновило магистров и профессоров гимназий и реальных школ. Учителя немедленно воспользовались новым духом: стандарт выпускного экзамена для гимназий с каждым годом ставился все выше и выше, пока не достиг предела, установленного человеческой природой. Уровень этого экзамена сейчас примерно равен уровню второго отличия в Оксфорде или Кембридже, что намного выше уровня выпускников американских университетов.

В Великобритании из года в год насчитывается около тысячи таких студентов против ста тысяч в немецких университетах. Я ни на секунду не хочу предположить, что все эти сто тысяч немецких студентов являются интеллектуалами и равны тысяче почтенных ученых английских университетов. Они, конечно, могут быть на том же уровне образованности, но лучшая тысяча из Оксфорда и Кембриджа, по крайней мере, так же умна, как и лучшая тысяча из немецких университетов. Гениальность имеет мало или вообще ничего общего с ученостью, но я утверждаю, что число образованных и довольно умных людей в Германии в десять раз больше, чем в Англии.

Многие англичане гордятся своим невежеством. Как часто доводилось слышать: «Я никогда не мог выучить языки. Во французском отвратительное произношение, я знаю только несколько слов. Немецкий мне совершенно не по зубам. Зато я кое-что знаю о лошадях и буду весьма полезен в банковском деле»… И так далее.

Я слышал, как один английский миллионер, облагороженный своим богатством, хвастался, что у него в доме было только две книги: одна некий «путеводитель» (она же Библия, которую он никогда не открывал), а другая – его чековая книжка.

Мне довелось стать очевидцем сцены, которая покажет огромную разницу между двумя народами. Она врезалась мне в память. Для того, чтобы получить специальные уроки на старонемецком языке, я целый семестр жил в доме профессора гимназии. У него были дочь и два сына. Младший, Вильгельм, учился на отлично, зато старший Генрих был туповатым и медлительным парнем. Отец – крупный, сильный мужчина с громким голосом и яростно властным характером, довольно схожим с характером Бисмарка. Он писал книгу по сравнительной грамматике.

Каждую ночь профессор давал мне часовой урок. Я тщательно готовился к занятиям, чтобы не раздражать его, и вскоре мы стали настоящими друзьями. Долг был его религией, его подслащала любовь к дочери, которая готовилась стать учительницей.

Моя спальня находилась на втором этаже в задней половине дома. Часто после того, как я ложился спать и лежа читал в постели, до меня доносились громкие голоса из гостиной внизу. Оказалось, что после занятий со мною и часа или двух, отведенных дочери, профессор давал уроки Генриху.

Однажды летним вечером я читал в своей комнате, когда внизу разразился дикий скандал. Не раздумывая, я сбежал по лестнице в гостиную. Мэри пыталась успокоить отца, а тот бегал взад-вперед по комнате со слезами на глазах и орал:

– Подумать только, этот тупой мужлан – мой сын! Посмотрите на него!..

Генрих, с багровым лицом и взъерошенными волосами, угрюмый и сердитый сидел, уставившись неподвижным взором в книгу.

– Буквосочетание ei с оптативом [46] ему не по силам! – вопил профессор. – А ему уже пятнадцать лет!

46

Оптатив – желательное наклонение в древнегреческом языке; выражало желание говорящего. В современных языках оптатив утрачен.

– Ei с оптативом было выше моих сил и в шестнадцать лет, – засмеялся я, надеясь успокоить бурю.

Мальчик бросил на меня благодарный взгляд, но отец взбесился еще пуще.

– Вся жизнь его в будущем станет зависеть от его работы! – кричал профессор. – В следующем году у него будет экзамен. А у тупицы нет ни единого шанса выдержать испытание, ни единого шанса!..

– Да ладно, – успокаивал я. – Помнишь, ты как-то сказал, что если Генрих что-то запоминает, он это уже никогда не забывает. Зато я все забываю так же легко, как и учусь. Нельзя уметь оперировать памятью и так, и этак.

– И я говорю отцу то же самое, – поддержала меня Мэри.

И буря помаленьку стихла.

Правда, по мере приближения срока экзамена, подобные сцены стали случаться все чаще и чаще. Профессор отчаянно пытался вразумлять Генриха. Происходило это и в час, и в два часа ночи. Вся семья жила на нервах по причине тупости несчастного мальчика. Обычный немецкий паренек, отнюдь не гений, но как же ему досталось в те тяжкие месяцы подготовки к выпускному экзамену!

Зато обычный английский или американский паренек почти всегда невероятно невежественный и безгранично ленивый, и если ему случается преуспеть в жизни, несмотря на такую ограниченность, он непременно склонен гордиться своим невежеством. Я знаком с англичанами – и мужчинами, и женщинами, – которые провели по двадцать лет во Франции, но не знают французского языка. Разве что несколько стандартных фраз. Следует признать, что англичане в этом отношении гораздо хуже американцев. Американцы порой, хотя и не всегда, стыдятся своего невежества.

В умственном отношении немец, так сказать, тренированный спортсмен по сравнению с англичанином, и как только они вступают в состязание, немец немедля осознает свое превосходство и, естественно, любит его доказывать и демонстрировать.

Снова и снова в конце ХIХ века английские производители, опечаленные потерей южноамериканских рынков, показывали мне письма на испанском и португальском языках, написанные немецкими коммивояжерами, с которыми не могли сравниться никакие английские агенты.