Может собственных платонов... Юность Ломоносова

— Неподкупность всегда в вас чту, отец дьякон.

Косо и подозрительно глядя на Михайлу, дьякон сказал:

— Хочу открыть очи твои. Прозри!

Дьякон учительно поднял перст.

— Наукам предаешься, знаю! Язык латынский и еще усугубит познание твое. А помыслил ли ты, каковая горечь проистечет для тебя от наук? Вроде овцы заблудшей окажешься. С латынью ли за сохою идти? А?

Дьякон смотрел на Михайлу почти грозно.

— Разумен ты, потому помысли и о большем. Господь, творя человека, создал его так, что каждый член в нем и каждая способность — для своего дела. Руки — для труда и созидания, очи — для лицезрения величия творения, речь дана человеку, чтобы всечасно славить господа. В человеке все определено высшей мудростью и промыслом [70] . И захоти кто нарушить божеское предустановление, разрушится все и получится полное нарушение естества. Так и в государстве. Все в нем мудрым разделением держится. Правитель печется о благе народном и во главе боярства и дворянства оберегает родную землю от супостата, духовенство усердно молит господа о ниспослании благодати, крестьянство трудится и в поте лица добывает хлеб насущный, чтобы пропитать себя и своих соотечественников; многие же люди предаются различным рукомеслам и пекутся об одежде, жилье и всем прочем, потребном для всего народа.

70

Промысл — божья воля.

Дьякон прервал течение мысли и предался размышлению. По окончании размышления он продолжал:

— Ежели преступить границы дозволенного, то получится великое смятение всего и раздор. Обратимся к уподоблению.

Дьякон опять поднял вверх учительно перст.

— Ежели, к примеру, крестьянство, пекущееся о хлебе насущном, потщится выйти из своего состояния, то зарастут плевелами поля и оскудеют житницы [71] , учинится запустение великое, и глад поглотит весь народ купно же с крестьянством. И колико мудро предустановлено все сие господом, обнаруживается через то, что ежели таковая дерзкая и с разумом несовместимая попытка возникает, то господь наказует сих преступающих его закон и обрушивает на них кару.

71

Плевелы — засоряющая посев трава; житница — помещение для хранения зерна.

— Отец дьякон! Достоин ли столь высоких размышлений!

Дьякон метнул в Михайлу уже злой взгляд. Но он умел держать себя в руках.

— Оные крайности, за которые все одно карает господь, могут быть предупреждены, ежели со тщанием и неотступно наблюдать порядок, учрежденный промыслом. И кому же, как не нам, всечасно молящим господа о ниспослании благодати, кому же, повторяю, как не нам, воссылающим ему молитвы, следить за тем, чтобы сей установленный порядок блюлся свято?

Дьякон застыл в положении восторга и умиления. Глаза его были устремлены горе [72] .

72

Горе — вверх.

Когда благодать отпустила дьякона и он снова сошел мыслию к сей бренной [73] жизни, он сказал Михайле:

— Ты, Михайло, крестьянский сын, в подушный оклад [74] положен. Возмечтал, Михайло! Смирись!

У Михайлы начинало закипать под сердцем.

Дьякон продолжал:

— По лицу твоему пробежала как бы тень. Вижу! Но да не ляжет тебе на душу горечь. Говорю тебе: в крестьянской доле — великий почет. Ведь через крестьянство, через его святой труд, доставляется людям всяческое пропитание, чем и продлевается жизнь рода человеческого. Душа возвышается, когда помыслишь о сем! Твое дело — крестьянствовать у двора. Всякому свое. Нам, служителям церкви, воссылать молитвы господу о прощении грехов всех людей и наших собственных!

73

Благодать — божья милость; бренный — грешный, земной.

74

Подушный оклад — налог, взимавшийся с крестьян, ремесленников; дворяне от подушной подати были освобождены.

Дьякон приблизил одна к одной отверстые [75] ладони и устремил их вверх, подняв ввысь и очи. Так он и оставался в умилении, смотрел в угол, как бы возносясь мыслию.

Михайло посмотрел, куда устремлял взор дьякон, и спросил:

— Это что, отец дьякон, вы там разглядываете?

— Как — что? Благодать узреть устремляюсь.

— Это, стало быть, она из того как раз угла на вас нисходит?

Дьякон побагровел. Мутным злобным взглядом он уставился на Михайлу, и вдруг — куда девался бархатный голос! — дьякон завизжал:

75

Отверстый — раскрытый.

— А! Что говоришь? Кощунствуешь? За подобное-то знаешь что?

— Знаю! Не в ад. Длинно, отец дьякон, говорили. Не короче ли было бы, если бы о Качерине вспомнили?

Дьякона под самый корень подрезало. Он ведь думал, что уж так-то тайно качеринское дело ладит, что никому о том и слыхом не слыхать. А вот оказалось, что благодарственные воздаяния Качерина, крестьянина, сын которого учился у них в школе, куда крестьянским детям доступ был закрыт… Дьякон захлопал глазами, засопел, что-то хотел сказать, но только непонятное прохрюкал. Даже лисьей дьяконовой хитрости дело оказалось не под силу.

— Отец дьякон, — продолжал Михайло, — вы говорите, что крестьянство тем взяло, что хлеб взращивает, чем споспешествует продлению жизни рода человеческого на земле?

Дьякон ответил зло и грубо:

— Говорил. Так оно и есть.

— Однако отец мой и я — мы поморы, по воде ходим, а хлеб растим только что для себя. Мы, значит, из общего установления уже и выступили? А? Посему учрежденное для крестьянства, которое хлеб взращивает, нас уже и не касается?

— А ты не мни, что я глупее тебя разумом случился. Когда тебе еще сопли мать подолом утирала…

Но тут дьякон вовремя заметил, как бешено сверкнули глаза у Михайлы, как он потемнел и двинулся вперед могучим плечом. Как-то невольно голова дьякона нырнула в плечи.

— Опомнись, опомнись! — кричал дьякон. Пред всевышним отвечать?

Михайло косо посмотрел на съежившегося дьякона и процедил сквозь зубы:

— Видимо, отец дьякон, духом приуготовились стать за проповедуемую истину?

Он круто повернулся и пошел к двери.

Глава 17. «ПАРИЖСКИЙ СТУДЕНТ»

Но Михайло не успел выйти. Дверь широко распахнулась, и на пороге появился высокий плечистый человек. Он окинул глазами перепуганного дьякона, взглянул на разъяренного Михайлу.

— Эге! Никак, баталия?

— Никакая не баталия!

И Михайло, остановившийся при появлении неизвестного, шагнул вперед.

— Дерзости преисполнен! — вскричал приободрившийся дьякон, — дерзости. Грамотей здешний знаменитый.

— Кто? — насторожился вошедший.

— Грамотей, говорю. Михайло Ломоносов.

— А-а-а… Ломоносов. Слыхал.

Вошедший преградил путь Михайле.

— А-а! — уже ехидничал дьякон. — Куда торопишься? Дел, наверно, дома много. Науки поскорее постигать, всю их глубину. А ты погоди, поговори с хорошим человеком, с Иваном Ивановичем Каргопольским, — лепетал дьякон сладеньким елейным голоском.

Иван Каргопольский!

Михайло отступил назад и с любопытством оглядел вошедшего. Увидеть Каргопольского ему еще не довелось.

— Иду я мимо, вдруг слышу, ты, дьякон, кричишь, будто с перепугу. Не беда ли, думаю. Помочь чем. А вот, оказывается, все слава богу.

— Слава богу, слава богу, — частил дьякон. — Да вы садитесь, гости добрые, садитесь к столу.

— Сядем, сядем. Садись, Ломоносов, и ты.

Все сели.

Каргопольский распахнул шубу, снял шапку. Садясь, он немного качнулся. Вдруг он театрально выкинул правую руку вперед и на чистейшем французском языке продекламировал:

— Et le combat cessa faute de combattants! [76]

76

И сражение прекратилось, так как не стало больше сражающихся (франц.). Из трагедии Корнеля «Сид».