Может собственных платонов... Юность Ломоносова

— Ну, правильно, правильно, Прохорыч. Погоди малость. Говори-ка, Михайло, дальше.

— «Арифметику» сочинил Магницкий, «Грамматику» — Смотрицкий, — продолжал Михайло. — И тот — один и другой — один. А одиноки ли они? Что было раньше, людьми что придумано, в те книги сошлось, а книги, которые будут дальше, на этих и подобных им стоять будут, а в настоящем книга — для множества людей. Вот и выходит, что в науке человек вместе с тем, что было, с тем, что есть и что будет дальше. Большая ему жизнь в науке. И никакая не одинокая.

— Да что там говорить, — опять вырвался егозивший от нетерпения «Сам с перст», — великое дело науки!

— А откуда ты это знаешь? Ты что, в каком-либо большом учении преуспел?

— А в таком большом, — ответил Шубному дед, — что я и неграмотен, и вовсе не учен.

— Откуда же знаешь, что такое страшное дело науки?

— А вот как раз оттуда и знаю, — под самый корень подрезал Прохорыч.

— Да, — почесал з затылке Шубный, — лучше этого тебе, Михайло, никто ничего не скажет.

Рыжебородый подошел к Михайле:

— Ты, Михайло, не сердись. Не со зла ведь. Обиды нашему брату, мужику, немало. Вот и остерегаемся. Чтобы не было мужику лишнего смеха и поругания.

— Так куда же твой путь ученый лежит? — спросил Михайлу Шубный.

Сказать всем? Ведь до отца может дойти. Утаить? Михайло посмотрел на лица земляков, улыбающиеся, доверчивые, ждущие от него правды. Он вопросительно взглянул на Шубного. Тот понял. Прикрыв глаза, он утвердительно кивнул головой:

— Можешь открыться. До времени ничего не скажем. В Москву?

Михайло ответил Шубному:

— Думаю о ней. Уж что получится.

Дед азартно рявкнул:

— Не мене чем туда, за большими-то делами завсегда туда. Бывал я там, бывал, как же!

И он важно погладил усы и покрутил их концы, отчего они сделались уж совсем иголками.

— Живал, — добавил он.

Всем было хорошо известно, что «Сам с перст» и в самом деле жил в Москве и служил там службу. Однако служил он, собственно говоря, дворником. Но и на этой небольшой должности он подолгу не засиживался, так как страдал за правду. То купцу-хозяину в глаза правду-матку резанет, напомнив о проданном им мясце, которое-то того, с тухлинкой, а то и какого приказного, который неправедно над кем измывается, так пугнет, что хоть святых выноси.

За строптивый нрав да за правду-матку Прохорычу иногда влетало по первое число, и он, еле опомнившись, являлся домой, кляня и купцов, и бояр, и приказных, и весь белый свет, что не на правде стоит.

— И ты, Михайло, стало быть, свое-то там и ломи, — продолжал дед, — как, к примеру, я. Ломи. Ни в чем не сдавай. Я не по ученой части в Москве обретался, однако не при легком деле там находился. А блюсти себя умел. Да.

«Сам с перст» покрутил усы.

— Дедушка, а по какой же части ты в Москве обретался? — не выдержал парнишка, который до того молчал и слушал, что говорят взрослые.

— А по такой, что какого постреленка и выпороть при случае мог.

И дед так зажевал губами, что концы усов у него снова страшно задвигались.

Парнишка хмыкнул и зарылся носом в ворот.

— Вот, Михайло, и смотри, — продолжал «Сам с перст», — чтобы кость наша мужицкая в тебе крепка была. Понял? Стой за мужицкую правду, как я за нее в жизни своей стоял.

— Что же, дед правильно говорит, — сказал Шубный. — Ляжет снег, устроится зимний путь, пойдут на Москву семужьи, наважьи да тресковые обозы. А с теми обозами и из наших кое-кто пойдет. Смекнул?

— Как не смекнуть.

— Два-три рыбака утвердительно кивнули Михайле головами.

— А кто уже на Москве к приходу твоему случится, те там пособят, да и с нашими, что там живут, сведут. Пятухины, чай, тебе пособят.

— Пятухины? — опять встрял в разговор «Сам с перст». — Да как не пособить? Правильные мужики Пятухины-то. Ух ты!

Сжав кулак, дед долбанул им колено:

— Ах ты, пострелило бы тебя горой! Какое дело! А?

Дед уже никого не слушал. Рваненький полушубок его разлетелся в стороны, обнаружив совсем не первой молодости штаны и повязанную узеньким пояском заплатанную рубаху.

— Стало быть, уйдешь ты, Михайло, на совсем-совсем другую жизнь. И опасно там. А вдруг, к примеру, и такое, что не мене как голову сложить? А?

— Напрасно не отдам, а за свое стоять до конца буду. Двум смертям не бывать, одной не миновать.

«Сам с перст» с восхищением смотрел на Михайлу.

— Ну парень! Отец-то, известное дело, не хочет, так ты тайком? А?

Михайло усмехнулся.

— И все богатство, что у отца, все его оставишь? Побоку?

— Мне в жизни к одному, а это богатство отцово меня к совсем другому поворачивать будет. Вот и ни к чему оно мне.

Дед был уже в полном восторге.

— Ха-ха-ха! — сгибаясь и хватаясь за живот, покатывался он. — Ха-ха-ха! Православные, а? — Он приложил правую ладонь к щеке. — Ведь посудите. Василий Дорофеевич, богатей-то наш знаменитый куростровский, говорит это сыну: вон сколько у меня денег-то — и не считано, богатства всякого, видишь? А сын ему и отвечает: не надобны мне, батюшка, ни богатство ваше, ни деньги ваши! А? Ха-ха-ха! Это деньги-то не надобны! — Дед даже как-то взвизгнул. — У-хо-хо! Умора! Не надобны! Страшенные деньжишшы! Ну, удружил, парень!

Вслед деду кое-кто тоже начинал похохатывать. Парнишка, который задал деду ядовитый вопрос, теперь, раскрыв от удивления рот и беспрестанно поправляя съезжавший на глаза отцовский треух [82] , переводил глаза с деда на Михайлу. Наконец, поняв суть, он шмыгнул носом, утер его рукавом и радостно ухмыльнулся:

— Ух ты!

Фома Афанасьевич попробовал остепенить деда:

— Ты, Прохорыч, путем ли развеселился? Михайле-то деньги, думаешь, не нужны?

— Деньги? Да на кой шут они, ежели отчаянное дело?

82

Треух — теплая шапка со спускающимися наушниками и затыльником, ушанка, малахай.

— Ну, есть-пить человеку надобно, как думаешь?

— Чего? Есть-пить человеку? А. вон что, — опомнился «Сам с перст». — Есть-пить, всамделишное дело, надо. Без этого нельзя. Когда человек живет, пропитание ему должно идти.

Дед вздохнул:

— Это мне известно.

— А для пропитания деньги-то нужны? — настаивал Шубный.

— Чего? Деньги для пропитания? Деньги для пропитания беспременно нужны. Потому — бесплатно никто ничего не дает. Это я знаю.

— Да ты, Прохорыч, вспомнись! Значит, без денег Михайле невозможно?