Может собственных платонов... Юность Ломоносова

— Чего? Михайле-то без денег? Нет. Невозможно. Никак. Только такое отчаянное дело!

И, схватившись опять за щеку, «Сам с перст» снова залился хохотом:

— Дорофеич-то, а? У-у-у. Богатство! А Михайло-то ему: не надобно мне ваше, тятенька, богатство. Ой-ой-ой!

— Ты, дед, обрусел бы хоть. Михайле-то деньги нужны! Ты это понимаешь?

— Деньги Михайле нужны? А… Как же это я не понимаю… Ясное дело, понимаю.

Дед и в самом деле, наконец, сообразил. Он почесал себе затылок, недовольно скривил лицо, пришмыгнул носом. Подобный поворот дела был ему явно не по душе.

— У, черт!.. Деньги… Ну и дела!.. У тебя свое что есть? — обратился он к Михайле.

— Полтина всего.

«Сам с перст» неодобрительно покачал головой:

— Да, невелик запас. Вон у меня рубль есть. Уж сколотил. Как же это ты?

И вдруг на его лице изобразилось истинное изумление:

— Православные!

Он развел в стороны руки, оглядел поочередно всех присутствующих, глаза его горели торжеством.

— Православные!

Никто ничего не понимал.

— Ты, дед, про что? — спросил немного даже оробевший Шубный.

Не удостоив Шубного ответом, Прохорыч стремительно развязал кушак, стягивавший полушубок, откинул правую полу, схватил привязанный к рубашечному кушаку мешочек. Дрожащими от нетерпения руками он снял его и, цепляя ногтями узел, стал его растягивать трясущимися пальцами. Крепко затянутый узел не поддавался. Тогда Прохорыч схватил его зубами, растянул — чуть не разгрыз, раскрыл мешочек и выхватил из него серебряный рубль. Сорвав затем с головы малахай, он со всего маха брякнул в него рубль. Потом он подбросил шапку вверх и поймал ее.

— Давай, православные! Ех! Шуми!

Уж берег «Сам с перст» этот рубль… Дорогой ценой он его сколотил. Бывало, со сна, в поту от испуга, бросался он к сундуку, где под замком хранился заветный рубль. Там ли он еще… И уж сколько раз он его рассматривал! И не раз тыкал свой рубль под нос какому-нибудь грамотею, требуя, чтобы тот прочитал, что на нем написано, хотя, конечно, хорошо знал, что именно на рубле было написано. И когда ему читали обведенную вокруг портрета Петра по краю рубля надпись Петр I. Император, самодержец, всероссийский, дед, будто впервые слыша эти слова, немного удивленно протягивал: «А-а-а… Вон что…» и требовал, чтобы была прочитана надпись на обороте: Цена рубль. Монета новая. 1722. С важностью прослушав и это, дед степенно прокашливался и расстановочно произносил: «Цена рубль, монета новая. Во!» Представление заканчивалось тем, что Прохорыч брал обратно рубль, внимательно его оглядывал, будто впервые видел и, обернув тряпицей, отправлял в свой мешочек.

Об этом дедовом рубле знала не только вся его деревня — вся округа. Однако когда вновь начиналось представление с рублем, все боялись даже пикнуть, не то что улыбнуться или рассмеяться. Уж знали деда…

С протянутой шапкой «Сам с перст» пошел по кругу. И посыпалось в малахай у кого что было. У кого было серебро — бросал серебро, у кого были только медяки — тот бросал медяки: копейки, гроши. Рыбаки толпились, вытягивали из-за пазух крепко припрятанные кровные денежки, вытряхивали монеты из мешочков, из тряпиц.

Как падала монета, дед подбрасывал вверх шапку и покрикивал:

— Ех!.. Ех!.. Ех!..

«Сам с перст» уже обошел всех, оставался только рыжебородый. Пока дед собирал с других, этот последний тщательно обыскался, общупался и все, что нашлось, сложил в правую руку. Зажав деньги, он держал их наготове.

— Вот тебе на латынь, — сказал он Михайле, кладя все свои деньги в малахай.

Дед шагнул к Михайле.

«Сам с перст, усы на семь верст» был гол как сокол. Все понимали, что его рубль для него — великое дело. Может, больше ничего путного у него теперь и не осталось…

— Ты, Прохорыч, — сказал ему Шубный, — того, знаешь… Ну, боле всех ты положил: рубль. Может, помене дал бы?..

— Чего?..

«Сам с перст» метнул в Шубного такой бешеный взгляд, что тот невольно отступил в сторону.

— Да ты что, богатство мое считал, что ли? А? Может, у меня такими рублями пруд пруди! А? Знаешь ты это?

Шубный вздохнул:

— Как не знать? Знаю…

Дед подобрался, прокашлялся, принял торжественный вид и подал Михайле с поклоном шапку:

— Прими, Михайло, мирское. Крепкие наши денежки, соленые, потом прошли. От того силы в них больше.

Михайло подставил руки, и дед вытряхнул в них деньги.

Надев шапку, «Сам с перст» изо всей силы прихлопнул по ней рукой:

— Ух ты, отчаянное дело! Отец-то Михайле, значит, говорит… А Михайло ему и отвечает… Ух-хо-хо!

И дед, схватив голову обеими руками, покатывался со смеху.

— Отчаянное дело! Ой-ой-ой!

— Ну, — обратился к Михайле Шубный, — ты сказал: в трудном одинокому нелегко. Вот ты теперь и не одинокий.

— Потому мир, значит, с тобой, пособляет тебе, — размахивая руками, разъяснил «Сам с перст». — Понимаешь?

— Как не понять, — ответил Михайло.

Рыбаки обступили его со всех сторон.

— Вроде мы с тобой все, — сказал один из них, похлопав Михайлу по плечу.

— Это так, так уж, — подтвердили хором другие.

— Православные, — проговорил Шубный. — Честь по чести давайте на путь-дорогу Михайле что скажем.

— Уж это беспременно. Без этого никак нельзя, — подтвердил дед. — Ото всех ему наставление. От мира. Деньги ты, может, и без нас где достать мог. Только это от мира тебе, понимаешь? — обратился он к Михайле. — Другое дело.

Рыбаки расселись по своим местам.

— Так, Михайло. Нашему брату, мужику, покуда ходу нет.

«Сам с перст» вскинулся:

— Это как же так?

Но сразу опомнившись, он вздохнул:

— Да… Что уж говорить…

— Потому — кто в силе, по одному пробивайся, — сказал Шубный.

— Ну уж так. И ничего не бойся. Тогда и достигнешь всего. Вот как я.

Фома скосился на деда:

— Ты, Прохорыч, стало быть, так уж многого достиг?

— Чего? А будто нет? Я только богатства не достиг. А оттого, что себя соблюдал.

Шубный продолжал:

— Иди, стало быть, в Москву, ну, и в науки проходи. Как поднимешься ты науками высоко, с той высоты на всю нашу русскую землю гляди. И рассматривай, где на ней правда и где неправда. За правду стой, против неправды бейся — жизни не жалея.

Михайло смотрел на взбудораженного взопревшего деда, который был в яростном воодушевлении, на пристально глядевшего Шубного, на ухмылявшегося рыжебородого, на раскрывшего от радости рот мальчонку, которому все ехал на глаза отцовский треух, на добрые лица других рыбаков, на их большие руки с узловатыми пальцами, рабочие руки, потом он взглянул на зажатые в руке собранные ему деньги, опять перевел глаза на земляков — встал и низко-низко всем поклонился.