Мстислав Великий

— Не дам! — крикнул Олег, раздувая крылья узкого носа. — Не дам рушить волю отца моего! Како всех князей кладут, так и этих положат. Братьев твоих, Изяслава да Святослава, небось не посередь храма упокоили!

При этих словах уже не только Ярополк, но и Мстислав, и Роман, и Вячеслав, и даже молодшие, Андрей и Юрий, пошли красными пятнами и двинулись на Олега Святославича. Но возле него стеной встали его сыновья — Всеволод, Святослав, Игорь и Глеб. С другой стороны вместе со сыном Ростиславом подоспел Ярослав Святославич. Шагнули ближе и дети Давида — Всеволод и Ростислав. Старший Святославич колебался — честь рода боролась в нём с привычным послушанием Мономаху.

— Не дадим, — за всех заявил Всеволод Ольгович, — рушить волю дедову. Святославом Ярославичем сей храм начат — нам, его потомкам, и решать.

— Я великий князь, — попробовал усовестить князей Мономах. — Слово моё — закон.

— Сегодня князь ты, а назавтра кто другой, — возразили. — Кого ещё земля призовёт.

Владимир побледнел при этих словах. Скрытая угроза почудилась ему. Много, ох много непокорства в русских князьях. Вон Всеславово племя стоит, усмехается. И Ярославец тоже так глазами и стрижёт!

— Покамест князь великий я, моя воля — закон, — начал Мономах. — Иль не чтите вы память о пращурах, что готовы поперёк пойти? Глеб-то ведь муромским князем был! Нешто князья муромские его не уважат?

Это был прямой вызов и упрёк Ярославу, младшему Святославичу, но тот молвил, не моргнув глазом:

— Не пращура своего прах хороню.

— Борис и Глеб за Русь пострадали!

— И мы за Русь стоим!

— Как же за Русь-то стоите, когда не желаете уступить в малом?

— Руси-то мы уступим, но ты ли — Русь? — сузив глаза и шаря по боку, где обычно висел меч, выкрикнул Олег. — Не ты — Русь. Не я! И не они все! — отвёл он рукой князей и бояр. — Не здесь — Русь, а в сердцах наших. Сумеем сердца сохранить, сумеем и в лихую годину русскими остаться — и Русь сбережём. А ежели совесть свою проспим да прогуляем, на кой ляд мы Руси нужны. Русь — она обычаем дедовским стоит. И не нам их рушить. Как отец наш завещал, так и будет. Твой-то отец тогда с ним не спорил!

Владимир Мономах, правду сказать, онемел от речи своего давнего соперника. Слишком похожи они были, князь переяславльский и новгород-северский, чтобы ужиться вдвоём на одной земле. Слишком много в прошлом стояло между ними: и богатый Чернигов, который Мономах отнял у Святославичей при согласии и поддержке отца, и место на лествице. Изяславово племя с горем пополам удалось смирить. Кабы получилось сломать Святославичей — вот было бы хорошо! Не стало бы у Владимирова племени соперников, и стал бы он новым единовластцем, как Ярослав Мудрый.

Мономах молчал, но его сыновья — нет. Спор разгорался, становясь всё более злым. Раки с мощами святых стояли, забытые, посреди храма, а по обе стороны сгрудились князья и бояре. Только Всеславичи не спешили примкнуть к кому бы то ни было.

Но прежде чем горячие молодые князья успели договориться до непоправимого, между ними встал епископ Феоктист Черниговский. Был он, в отличие от Никифора, слаб телом, казался измождённым и в согласном хоре певчих его голос был слабее всех, но тут обрёл нежданно мощь. Как крылья, взметнулись полы епископской мантии.

— Остановитесь, братья-князья! — От неожиданно резкого голоса примолкли все крикуны, даже Всеволод Ольгович, избравший себе в личные враги почему-то Ярополка Владимирича. — Остановитесь! Так-то вы чтите память мучеников? Братья ваши, Борис и Глеб, за то смерть приняли, что отреклись в братню распрю вступать — Борис убит был, правое дело защищая, а Глеб — от неправого укрываясь. Они Руси мира желали, чтоб братьям их полюбовно договориться можно было. Они о мире радели, а вы что? Над их останками распрю затеяли!

Князья притихли, оглядываясь друг на друга. Ярополк сопел, как разъярённый бык-тур. Всеволод отвечал ему таким же тяжёлым взором. Олег и его братья гневно озирались по сторонам. Мономах приходил в себя.

— Правду молвил ты, отче, — сказал он, отирая высокий, с залысинами, лоб. — Едва не нарушили мы мира и души свои не погубили, в божьем храме о мирском заспорив. Едва память павших не оскорбили небрежением... Но как нам поступить? Молвите своё слово, святые отцы. Как вы порешите, так и будет!

Князья мигом притихли, глядя на митрополита, епископов и игуменов. Сам Никифор Киевский, епископ Переяславльский, игумены Выдубицкий, Печерский и Белгородский, были Мономаховыми людьми. Владимир не сомневался, что они примут его сторону. Но речь повёл тот же Феоктист.

— Ежели суд людской не в силах рассудить, надлежит Божьему провидению довериться в деле. А посему надобно, помолясь, метнуть жребий, и на кого судьба укажет, того и правота будет.

Иного ожидал Мономах от епископа. Известно ведь, что духовные лица не доверяют жребию, предпочитая полагаться на Божью волю и наперёд не загадывать. Но другие князья высказали своё согласие.

5

Судьбу пытали на другой день, и выпал жребий Святославичей. Олег, коий и выступал от троих братьев — его знали больше, нежели старшего Давида, — так разволновался, что задрожали руки, и он был вынужден уступить честь метать жребий брату Ярославу. Но стоял подле, нервно сжимая и разжимая тонкие, пергаментные пальцы, а когда митрополит Никифор шумно объявил, что Бог на стороне Святославичей, гордо расправил плечи и новым, помолодевшим, взором обвёл собравшихся князей.

Потом князья вернулись каждый в свою волость. Но, как и всякий раз, когда в одном месте собираются князья, праздник в концу превратился в съезд. На пиру, устроенном Олегом Святославичем, рекой лились не только вина, но и речи, продолжаясь на другой день в теремах.

Окрылёнными разъезжались князья по своим волостям. Давыд Всеславич спешил в свой Изяславль готовиться к свадьбе сына Брячислава с дочерью Мстислава Ксенией. В конце лета девушка должна была прибыть к новой родне, следовало спешить.