Мстислав Великий

Сын Святополка не признает Мономахову руку! Видимо, зарвался волынский князь — или же земля Волынская сама по себе такова, что всяк, севший на ней, становится врагом Руси! Сперва Ярополк Изяславич, потом Давид Игоревич, теперь вот Ярославец Святополчич... Кто ещё? Но как бы то ни было, следовало примерно наказать Ярославца — пущай узнает, чей ныне верх. А заодно и прочих недовольных приструнить.

Оставив Киев на сына Мстислава, Владимир Мономах пошёл на Волынь сам. В подмогу он призвал братьев Ростиславичей — пусть не думают ляхи, что остыла кровь червенских князей! — и Ольговичей. Всеволод, недавно принёсший Владимиру вассальную клятву, прислал брата Давида с новгород-северскими дружинами.

Два месяца стояли соединённые силы под стенами города. Два месяца Ярославец каждый день выходил на стену и смотрел на вражий стан. Посады были разграблены, многие избы разобраны на дрова. Более-менее уцелели только те из них, где на постой встали союзные князья. Полоскался на ветру голубой стяг Мономаха. Несколько раз Ярославец видел и его самого. Несмотря на возраст, великий князь самолично объезжал полки.

Во Владимире было неспокойно. Ярославец успел стянуть кое-какое ополчение и вооружить народ, но видно было, что люди неохотно стоят на стенах. Лето катилось к концу, в полях поспевал урожай, и его сейчас топтали Мономаховы кони. Одна радость — что не призвали на подмогу половцев. Эти вовсе превратили бы окрестности в пустыню!

Осада была вялой. Лучники той и другой стороны только пересылались стрелами. Однако Ярославец чувствовал уверенность ополчившихся на него князей. Мономах всем своим видом давал понять, что остановился тут надолго. Его дружины то и дело ходили в зажитье, весь урожай достанется ему, а в самом Владимире без подвоза хлеба недалеко и до голода!

Притихнув, сидел князь в своих покоях, не желая никого видеть. Что делать? Бояре в палаты почти не заезжают, затворились в своих теремах. Жена Елена, после того как сунулась один раз и попала под горячую руку, тоже на глаза не показывается. Слуги шарахаются и боятся лишний раз вздохнуть. Все понимают, что князь загнан в угол.

Тихо скрипнула дверь. Ярославец встрепенулся, рука привычно потянулась к поясу за мечом, но это был сын Вячеслав. Светловолосый кудрявый юноша очень походил на своего дядю по матери — только тонкий нос и тёмные глаза были отцовы. Как отец был и гибок в кости.

— Чего ещё? Мономах на приступ пошёл? — нелюбезно приветствовал сына Ярославец.

Вячеслав твёрдо взглянул на отца. Он был единственным, кто в эти странные дни не боялся волынского князя.

— Там... бояре собрались. Тебя ждут.

Ярославец нехотя поднялся. Идти отчаянно не хотелось. Он понимал, зачем пришли бояре, и желал лишь одного — чтобы всё поскорее кончилось.

— С чем явились?

— Говорить хотят.

— Небось, будут с Мономахом меня мирить? — Вячеслав промолчал. — А сам-то ты как мнишь, сыне? Покориться мне Киеву аль нет?.. Чего глаза низишь? Я сам — сын великого князя, а ты — Князев внук. Ты в Киеве рождён, мой старший сын. Стол золотой — он мой и твой по праву рождения. А Мономах жаждет отнять у нас право на власть! Ты этого хочешь? Стать как изгои-Ростиславичи? Сидеть на окраине и мечтать лишь о том, чтобы у тебя не отняли кусок хлеба?

Сын насупился и молчал, пережидая гнев отца. Он привык к тому, что тот то и дело срывался, — отбуйствовав, Ярославец всегда старался задобрить сына, чтобы не держал зла. Вот и сейчас, выпустив пары, князь тяжко вздохнул:

— Поди к ним. К боярам. Пусть ждут.

В гриднице, куда он вступил малое время спустя, его встретили внимательно-настороженные взгляды. Ярославец привычно обежал глазами собравшихся. Не было Захара Сбыславича и Ратимира Прокопьича — местного волынского боярина, который пристал к Святополку Изяславичу ещё двадцать лет назад, когда тот впервые посадил на Волыни своего сына, Мстислава. Прочие были тут, но радости в этом не было.

— Что уставились? — нелюбезно начал Ярославец. — Небось уже с Мономахом гонцами переслались — мол, приходи и бери голыми руками? А? А не то и вовсе отбежать от меня вздумали?

— Княже, — старый Василий Гостяныч, служивший ещё Святополку, поднялся с места, — тебя мы не бросим, тебе людей давали. А только не дело это — со всей Русской землёй ратиться. Промысли — ныне Владимир Мономах великий князь. Все за него стоят — и черниговские князья, и червенские. Негоже нам против них встать. Как бы хуже не было.

Остальные бояре нестройными голосами поддержали Гостяныча.

— Велите Мономаху сдаться? Под руку его идти? Я сын великого князя! Мне не к лицу под чужой рукой ходить! Под его руку встану — чести лишусь.

— А супротив — и самой жизни, — проворчал Василий Гостяныч.

— Ты это чего? — Ярославец аж зашипел. — Крамолу на меня куёшь? Князю своему угрожаешь?

— Послушай, княже...

— Слушать ничего не хочу! — рявкнул князь. — Пошли вон! Не слуги вы мне, а предатели и лихоимцы! Вон!

Василий Гостяныч встал первым. Лицо его было белым, взгляд нарочито спокоен, словно он давно уже принял решение и сейчас только укрепился в нём. Медленно отвесил поклон и направился к выходу. Вслед за ним ушло ещё двое бояр, но остальные остались сидеть, словно примёрзли к лавкам. И сидели ещё после того, как, стихнув после новой вспышки гнева, Ярославец ушёл к себе.

Но делать было нечего, и на другой день он послал-таки гонца в стан Мономаха. Владимир Всеволодович с радостью выслушал посланца волынского князя. Он был уверен, что сила переломит силу. Точно так же в прошлом году заратился было Глеб Минский — но стоило ему увидеть, как садится на землю ждать конца осады киевский князь, дрогнуло сердце и пришёл сдаваться. А ведь тогда стоило Всеславьичу кликнуть на подмогу братьев — и быть беде. Увязла бы Русь в усобице, а её, обескровленную, половцы и ляхи захватили бы в два счета.

Гордый встречал Мономах Ярославца Святополчича в своём стане. Тот прибыл с младшим сыном Юрием, четырёхлетним внуком Мстислава Владимирича, которого привёз на коне его пестун, боярин Гаврила.

Вместе с Мономахом волынского князя принимали Давид Ольгович, юноша, едва перешагнувший своё двадцатилетие, и братья Ростиславичи. Василько стоял в стороне, уставясь вдаль пустым лицом, а Володарь замер подле него, прожигая Ярославца тяжёлыми взглядами. Для Ростиславичей Владимир-Волынский был городом, где сидел их враг, где в плену мучился Василько. Святополк Изяславич был косвенно виновен в его ослеплении, и нелюбовь к великому князю Ростиславичи перенесли на его сына.

— Здравствуй, Ярослав Святополчич, — заулыбался Мономах, когда тот спешился. — Радостно мне зреть тебя и сознавать, что готов ты свару прекратить и снова жить со всеми в мире.

Он обнял Ярославца, но тот словно окаменел. На душе было пусто и холодно.

Вместе прошли в терем, где расселись на лавках. Улыбаясь, Мономах заговорил о братской любви, вспомнил отца его, Святополка, как вместе ходили они на половцев, как жили по заветам отцов и, как могли, крепили Русскую землю. В те годы он, Мономах, ходил в Святополковой руке, слушался киевского князя, а ежели и советовал, то от любви к брату и желания приумножить славу Руси. И Святополк всегда советам следовал.