Муаровая жизнь

– Если цветы потереть, будет пахнуть сильнее и дольше, – сказал Ленька, видя, что я расстроен, но не понимал совсем, почему.

Я ничего не ответил. Лишь нарвал полные руки и карманы этих маленьких веточек. Теперь частица мамы всегда была со мной.

Невозможно представить, что чувствовала мама, проживая каждый день все эти годы вдали от меня. Каждый день она проводила все свое время в кругу детей, учила и наставляла их, а ее родная душа, ее сын, где-то там, в жутких условиях, совсем с чужими людьми, которые вряд ли смогут хоть немного заменить ее.

Больше всего ее терзало осознание того факта, что она так рьяно хотела и стремилась стать учителем, так боролась за место в педагогическом институте на этапе поступления, и что именно в момент достижения мечты ее постигла жуткая участь расставания с ребенком. Эти мысли не давали ей спать по ночам. Закрыв глаза, она видела Савву, она видела его в каждом ребенке на уроке. А потом эти недолгие встречи с сыном, от которых потом всю ночь плачешь, не поднимая голову от подушки.

На каждое наше свидание она приносила немного конфет, чтобы побаловать меня. Знала, что их люблю больше всего, но я всегда скромно съедал только одну, а остальные клал в карманы брюк. «Наверное, растягивает удовольствие, хочет по одной каждый день съедать», – думала она, не подозревая истинную причину такого моего поведения.

Старшие в колонии больше всего любили дежурить по выходным на проходной, в комнате свиданий. В теплое время года с вылазкой в село никакая проходная, конечно, не сравнится. Но наступали холода, и поживиться можно было лишь после свиданий с родственниками, которые приносили гостинцы. Все в группах знали, что есть принесенное в комнате свиданий нельзя, за этим следили дежурные. Стоило свиданию закончиться, как твои карманы выворачивали и забирали пакет, затем пинки, затрещины – все по обыденному сценарию. Не знали взрослые посетители, что ничего из принесенных угощений их сыну, племяннику или внуку не достанется, все забирали старшие.

Суровая правда жизни: кто сильнее, тот и прав. Поэтому, как подрос и ощутил в себе силу давать отпор, больше не позволял давать себе затрещины. Конечно, первые схватки я проиграл, но спуску не давал никому. Стоило только кому-то попробовать поставить мне подножку, я реагировал молниеносно, кидался в драку с кулаками, не задумываясь. Спустя время, заметил, что со мной не хотят связываться старшие, и телесных наказаний поубавилось. Лишь Ленька оставил за собой право дать дружескую затрещину, я же в ответ единственный мог слегка ударить его по-дружески кулаком в плечо. Этим отношениям многие в банде завидовали.

Существовало и еще одно воскресное, любимое старшими занятие. Кулачные бои, «стрелка» за бараками, куда участвовать допускали только старших, а малых посмотреть, только избранных. Как попал в банду, так получил право присутствовать на этих боях. В воскресенье выясняли отношения все, кто в течение недели что-либо не поделил, силой мерялись, носы ровняли, приемы отрабатывали. Не потасовка простая, а именно бой с пусканием крови. Когда первый раз смотрел, не заметил, как начал приемы повторять и уворачиваться, будто сам дрался. Заканчивался бой всегда «кровянкой». Применение оружия запрещалось, только кулаки, никаких финок, ножей, заточенных гвоздей. Моим любимым приемом, который я заприметил себе и отрабатывал, стал апперкот – мощный удар в ближнем бою, который рубит снизу вверх по подбородку противника, часто сваливая с ног в нокаут.

Не догадывался я тогда, что, выбирая, как должен поступить, я иду своим жизненным путем, который меня выведет из тьмы. Вот так взрослеет человек, и его мировоззрение и отношение к вещам меняется. Только судьба одних ведет по одной тропе, а других – по другой. У кого-то эта дорога полна преград, кто-то шагает по жизненному пути легко и уверенно, а кто-то и вовсе боится всего и идет, озираясь, как бы выглядывая из-за угла, медленно и неуверенно. Спустя многие годы я удивляюсь сам себе. Как удалось выжить и благодаря чему, очень часто находясь на волосок от смерти, учитывая, через что пролегла моя тропа жизни, через что мне пришлось пройти. Ведь многие, кого я встречал, и которые, на мой взгляд, были более удачливыми, погибли. Кто казался мне идеалом и должен был достигнуть высот, получали резкий поворот в судьбе в противоположном направлении.

Кто же управляет тем, как сложится твоя жизнь? Отчасти ты сам. А в остальном? Уверен, что необъяснимая сила, которой я премного благодарен. Картина моей жизни создавалась, подобно эффекту муара в результате наложения одних событий на другие. Я ничего бы не хотел изменить в ней, потому что тогда моя жизнь в своем итоге могла сложиться совсем по-другому, а я бы этого не хотел.

В колонии я прожил четыре года: с 33-го по 37-ой год. Случилось как в известной поговорке: не было бы счастья, да несчастье помогло. В 1937 году Ежовщина, или Большой террор, шагали по стране. Названий данного исторического периода несколько. А по сути, это убийства и гонения абсолютно всех слоев населения на всей территории государства. Согласно «плановому заданию» уничтожали врагов народа. Распространены были доносы, писали все друг на друга, а реагировали даже на самую мелкую провинность, такую как: «наступил в очереди на газету, где был портрет вождя». По городам и селам ночью разъезжал «черный ворон» – машина НКВД закрытого типа, и там, где останавливалась, молились всем домом, чтобы не к ним постучали в дверь. И вот все жители у окна видят, как выводят кого-то в наручниках, и многие с облегчением вздыхают. Судьба этого человека предрешена, она в руках «тройки». Где один – представитель НКВД, второй – прокуратуры, третий – суда, которые выносили один из двух возможных приговоров: расстрел или ссылка на пять, десять или пятнадцать лет. Все это происходило в один день. После вынесения приговора на следующий день приезжал «черный ворон» за семьей врага народа, жену также судили.

Репрессии касались взрослого населения, а детей этапами свозили в имеющиеся детские колонии. Но поток детей был столь велик, что правительство приняло решение, согласно которому, таким, как я, разрешалось вернуться к родным. Получалось, что благодаря репрессиям я вернулся к маме. Вот так снова одно событие, наложенное на другое, дало результат, которого я ждал, проживая каждый день в колонии.

О, как я пел во все горло, когда узнал, что уезжаю к маме, что она не просто приедет, побудет и уедет до следующего дня свидания. А мы вместе, взявшись за руки и не оборачиваясь, покинем навсегда это ужасное место. «Мы будем жить вместе, – проговаривал про себя множество раз и не верил до конца, что так и будет». Я тысячу, нет – миллион – раз, мечтал об этом и представлял, как обниму ее и не отпущу.

Вдоволь наоравшись песен – так у меня радостные эмоции лезли наружу, через искусство – я пошел считать часы до самого радостного события в моей жизни. Вдруг я осознал, что недавние события напрямую связаны с моей свободой. Незадолго до того, как мне сообщили, что для меня скоро все закончится, в колонию начали прибывать новенькие. Раньше это было не так часто и не в таком количестве. Теперь же руководство колонии все наши кровати превратило в двухъярусные. Из двух обычных солдатских пружинных кроватей, сваривали новые спальные места для детей. При сварке использовали карбид, поэтому вонь стояла ужасная, белые потеки везде по территории возле бараков.

Детей поступало много, и каждый из них рассказывал свою историю о том, как попал в это место. Одна история была страшнее другой. Поэтому, поняв, чему я должен быть благодарен, я расстроился. Я знал, что ждет всех этих детей. Я прожил здесь четыре года, но моя мама жива, и она приезжала ко мне и заберет меня буквально через пару дней домой. А слушая истории новеньких, я понимал, что уже никто и никогда их не навестит, и мечтать, что родители их заберут, они не смогут. У них забрали даже эти мечты.

Глава 10 Детство

Когда мама меня забрала, она уже занимала должность завуча младших классов, вела свой класс начальной школы и все так же преподавала литературу в старших. В первой половине дня обучала малышей, а во второй – старшеклассников, плюс занималась организационной работой школы.

Я проснулся, когда еще было темно на улице, и снова закрыл глаза. Не поверил, что рядом нет еще ста девяноста девяти кроватей и что рядом спит мама. Закрыл их и на мгновение затаил дыхание, боясь, что все исчезнет, когда их снова открою. Я так много раз мечтал о том, как проснусь не в бараке, а рядом с ней, что сейчас, когда оказался далеко от колонии, не поверил в это. Посчитав до десяти про себя, неспешно открыл сначала один глаз, потом второй. Все осталось на месте: и комната не исчезла, и моя мама, проснувшись, смотрела на меня глазами, полными любви. Кажется, она тоже готова была зажмуриться, не веря в то, что я рядом. Никто и никогда не смотрел на меня так, как она. В этом взгляде любовь, надежда и вера перемешались в одно целое, он словно окутывал меня в безопасный кокон. Я обнял ее, перед этим все же ущипнув себя довольно больно за ногу.