Мулен Руж по-русски. Трилогия

Замёрзшие люди двинулись к дому. За ними, не опуская ружья, шагал грозный воин.

ПОПАДАЛОВО.

Пройдя через небольшие сени движение шестёрки голодранцев застопорилось.

– Чего встали, как ротозеи на ярмарке? Проходи живее!
– прикрикнул казак.

Посредине комнаты на земляном полу стоял грубо сколоченный гроб, в котором лежала покойница. Повидавший достаточно на своём веку Лапин, спокойно обошёл его и скорее прислонился к сложенной из камня печи. Изба отапливалась по-чёрному. Остальные тоже постарались быстрее прильнуть к спасительному теплу.

– Это кто?
– спросил Лапин у вошедшего за ними казака, показывая на гроб.

– То жинка моя, - сказал тот и перекрестился, - от горячки померла. Застудилась. Пошла за водой к реке, а на обратной дороге оступилась. Ледяную воду на себя опрокинула. Пока обратно к реке бегала, пока набрала воды, пока до дома дошла, хворь-то в тело и проникла. А меня не было, охотничал я в то время. Возвратился с добычей, а она лежит, подняться не может, жар сильный, говорит еле-еле. Через день и померла.

– А доктора поблизости разве нет?
– спросил Кузьменко.

– Какого дохтура, сынку? Тут почитай на сто вёрст окрест кроме волков и медведей никто не живёт.

– А что это за река?
– продолжал допытываться Лапин.

– Пышма, - ответил казак, снимая с себя овчинный тулуп.

– Пышма?
– переспросил Валет, - а Тюмень далеко?

– Тюмень-то... Далёко, как раз сто вёрст до неё и будет. А что тебя нужно в Тюмени?

Голые гости стали переглядываться меж собой. И тут, до сих пор молчавший Маллер, спросил:

– Прости, отец, а не подскажешь, какой сейчас год?

Казак прищурил глаза, склонил голову на правую сторону и, глядя пристально на Маллера ответил:

– Одиннадцатый день января 1775 года от Рождества Христова.

– Пи...ец!!!
– хором выдохнули шестеро голосов.

Даже неожиданное перемещение летом из колонии в заснеженный лес без кусочка одежды, не потрясла всех так сильно, как осознание того, что они провалились почти на 250 лет назад. Все были растеряны и не представляли, как жить дальше.

Казак сам был удивлён их реакцией. Он не знал, кто они такие, откуда, но увидел, что его слова потрясли их до глубины души. Поэтому смотрел на них с сочувствием, было видно - люди испытывают душевную боль.

– Негоже перед покойницей срамным быть, - сказал неожиданно он, возвращая всех к насущным проблемам.

– Пойдём-ка, сынку, со мной, - поманил казак Егора.

– Куда?
– вздрогнул растерянный парень.

– Одежду подбирать будем, - и направился к стоящему в дальнем углу комнаты большому сундуку.

ЗНАКОМСТВО.

Примерно через час шестеро мужчин, одетые в непривычные для себя одежды, сидели вокруг стола, который занимал почти всю заднюю часть комнаты, и пили горячий отвар из каких-то трав. Хозяин дома сидел рядом.

– Саблин я, Фёдор Тимофеевич, - ответил он на вопрос Агеева.

– А вас, значит, бабах - молнией и прямо сюда, - продолжил казак, - скажи кому, не поверит. Да и я сперва решил, что это бесы явились по мою душу. А тут ещё и Прасковья неотпетая лежит.

– Не надо, Фёдор Тимофеевич про нас вообще никому рассказывать, а то либо церковники на костёр упекут, либо императрица со своими фаворитами в кандалы закуёт. Насколько я знаю, сейчас Екатерина II на троне сидит?

– Она, змея подколодная.

– Прости, Фёдор Тимофеевич, если мой вопрос покажется тебе неприятным, а ты с Емельяном Пугачёвым случайно не был знаком?

– Смотрю, много ты знаешь, Марсель Ринатович, -

нехороший огонёк блеснул в глазах казака.

– Фёдор Тимофеевич, поверь, ни я, ни мои товарищи, тебе не враги. Мы нужны друг другу. И предательство одного, станет концом для всех.

– Хорошо, коли так, как ты говоришь.

– Спаситель ты наш, куда же без тебя мы денемся?
– проникновенно вещал Агеев.
– И ещё, простите меня за чёрную новость.

– Какую?

– Через десять дней Емельяна Пугачёва казнят в Москве. Четвертуют.

– Значит через десять дней...

– Да. Но он достойно примет смерть, как и подобает настоящему казаку.

– Спаси и сохрани, Пресвятая Богородица, - перекрестился Фёдор Тимофеевич, и все последовали его примеру.

Это, наверное, заложено в генах, что достались нам от наших предков, как только мы видим человека, который крестится, то рука непроизвольно тянется повторить это действие. И никакая атеистическая советская власть или торгашная демократия не в силах вытравить из людских душ славную веру наших предков.

– А Прасковью твою мы завтра и отпоём, и похороним, - сказал Муравьёв, - только нужно будет воды побольше накипятить.

– Зачем воды накипятить?
– спросил Кузьменко.

– Чтобы мёрзлую землю было легче выкапывать, - спокойно ответил Печник.

ПЛАНЫ и РАЗГОВОРЫ.

На другой день, сидя после похорон за тем же столом, тем же составом, семеро человек обсуждали планы дальнейшей жизни.

– Оружием-то вы владеть обучены?
– спрашивал Фёдор Тимофеевич.

– Обучены, да не тому, - отвечал Иван Андреевич Лапин, - другое там оружие в будущем. Я штыком привык, а вот нынешней саблей или ружьём, увы.

– Придётся, робятки, учиться, - сказал казак, - без этого здесь никак. И от зверя нужно уметь защититься, и от человека, и еду добыть. Из дерева сабельки потешные сделать надо, и буду вас по утрам учить.

– Фёдор Тимофеевич, а ты давно здесь живёшь?
– поинтересовался Агеев.

– С сентября. В конце июня мы Рождественский завод боем брали, там я рану получил тяжёлую. Мой товарищ, Иван Збруйко, сопровождал меня до дома, да и решил остаться, чтобы вместе потом к Пугачёву вернуться. Через пару месяцев я почти поправился, а тут новость пришла, что разбили Емельяна, и вынужден он хорониться от екатеринкиных солдат. Да и слух прошёл, что разыскивают всех, кто к смуте причастен. Тогда решили мы не ждать своей участи, как бараны, а уйти подальше в леса, переждать до следующего лета, а там потихоньку снова к людям выйти. Взяли с собой всё необходимое и поехали...

– А где товарищ?

– Медведь задрал. Ружьё у Ивана дало осечку, и я замешкался, буквально несколько мгновений, а косолапый ему по горлу когтями. Мишку то я застрелил, а товарища уже спасти не мог.

– Светлая память, - сказал Лапин и перекрестился.

– Светлая память, - повторил казак.

– А как с оружием обстоят дела?
– спросил Агеев.

– Ружьё от Ивана осталось, ещё четыре пистоля есть. Три сабельки, вместе с моей если считать.

– Нам ещё один дом нужно ставить, тесно всемером. И баню, а то завшивеем тут, - высказал Муравьёв свои мысли.