Муравьиный бог: реквием
Шрифт:
Она задумчиво кивнула, сложив на лавку жатое бельё, с носком плеснула в флоксы мыльный таз.
– Петруша, слышь?
– Чего?
– Цвятов мне не губи, не ты сажал.
– Я, баб, не трогал.
– Да знаеть баба, как ня трогал ты. Осподние цвяты.
– Вот прям не ты, прям он ходил сажал…
– Что зубы скалишь, дурь забором лезить? Кряста нет на тебе, чаво не носишь кресть?
– Шнурок натёр, ба, тут.
– Натёр… Спасителя на ём распяли – не натёр… натёр ему.
– Кого, ба, спас?
– Чаво?
– Спаситель спас.
– Заела песня, ты смотри… Сех спас от смерти вечной, к вечной
– И комары с клопами?
– Чаво ж? И клоп – осподня тварь.
– И муравьи?
– И муравей осподень.
– Все яблони тебе перегрызут, бабусь…
– Бабусь?! У етой взял своей? Бабусь тебе… и яблони воскреснуть.
– Куда, баб, денутся? Не влезут. Скелеты ка-а-ак пойдут такие: «Наш-ш-ш участок… наш-ш-ш…» – И он изобразил на безопасном лавки далеке, чтоб не достала жатым полотенцем треснуть, как в сад её пойдут с кургана все воскресшие живые мертвецы: – У-ы-ы…
Беззубые, слепые, костяные, собаки, люди, кошки, муравьи… Какой кого убил, припомнят – и опять давай друг друга мордотузить, какой живой – от них бежать, а мертвяков со всех сторон, под теми те, какие раньше, каким ещё похуже верхних пролежать пришлось, вонючкины кроты, задушенные мышки…
И воздух затянул в петлю, и высунул язык:
– У-ы-ы….
Заскрёб плетень, затормошил вьюнки. И в лёгких рукавах, до хруста выжав дедушки тельняшку, на лавку к краю отодвинув стирный таз, она сказала, мыльным кулаком стуча по лбу:
– Бисовий шуть, ишь чёрть язык-то крутить. Безглазому вода в ведро не влезеть, воздух в рот, глухой и гром нябесный не слыхал. Не влезуть! Ты туть вмести, а там вместять.
И заморгал, и захромал, затопал, одной ногой поджав, запрыгал на другой и выпучил глаза, и закатил, и зашатался, руками когти показал, отпрыгнул. Из-за угла беседки ей проскрежетал:
– Вмещ-щ-щу-у-у…
Она перекрестилась:
– Велико, божи, милосердие твоё.
Он шёл тропинкой к чёрному двору, невидимый, пока она не видит, лиловые сиреневые шапки по башке – чего не кланяешься мне? Получишь, н'a тебе! – и в пальцах голова ромашки. На землю осыпались лепестки, как бар-король, его величество, за ним великолепный тянут шлейф, склоняя головы безмозглые свои, её безмозглые осподние цветы – пиончики, бутончики, ромашки… «Велико божи милосердие» её.
– Ко мне! Ко мне! Ко мне! – носился по кургану за забором Сашки Василевских голосок.
– Мне… мне… – в ответ кричало эхо с другого берега реки.
Велико есть, велико нет.
Открыл-закрыл калитку. Сада нет, курганом вверх, вон Сашка.
– Чего, всё Шарика зовёшь? Он бы давно услышал, если бы…
И Сашка закричала снова:
– Шарик! Шарик!
Задев чужим домашним запахом, прошла, хлестнув пятнистые горошины на платье, осока замела туннель, качаясь в такт шагам.
Он посмотрел на светлый нимб волос и солнечную пыль по краю, на запятую уха в солнечном пуху, на тоненькую шею, стебельком клонившую подъём, и траву шевельнул сандалией, трава качнулась. Лимонница из тенной глубины, поплясывая светом, пошла вверх по лучу и растворилась в нём. Сейчас уменьшится, потом исчезнет Сашка:
– Велико раз…
Она, как бабочка, запрыгала в глазах, сбегая вниз оврага по кургану, и выше поднялась над ней трава, сплелась, сомкнулась. Ближе, ниже стало облако над ней, огромней небо, как будто прямо по земле
ползло, вплетаясь васильками в синеву, цепляясь тополиным пухом за цветы.– Саш! Подожди!
И Сашка снова появилась из сверкучей зелёной россыпи травы.
– Чего?
– Скажу, как невидимкой стать.
– И как?
– Сюда залезь.
Она вскарабкалась наверх и встала рядом.
– Ну и?..
– Тут стой. Он, Шарик твой, так может тоже…
– Что?
– Чтоб невидимкой стать, то просто нужно дальше отойти, не сразу – нет, и всё, а меньше, меньше, чтобы меньше комара, потом вообще.
Она молчала.
– А с невидимки надо же обратно в больше стать, а он, наверно, слишком меньше стал, ну отбежал, обратно-то не то: и гавкнешь – не услышат…
– Чего не то?
– Ну, вроде меньше стал. Совсем.
«Ты тут вмести, а там вместят», – чтоб все вместилось, нужно просто меньше стать, наверно. Уменьшиться совсем, до ничего.
– И как теперь назад?
– Уменьшившись совсем, он, может, там кому другому больше стал. Тут уменьшаешься, а там, куда идёшь, наоборот – всё больше. И Васька тоже там с Добжанского кота, а может, с два. Добжанский кот, когда сидит у лавки, он от калитки как блоха, а подойдешь – как деранёт по грядкам пулей и исчезнет. Знает, гад. Не уменьшаясь, уменьшаешься, растёшь одновременно. Наверно, Шарик там такой огромный пёс, такой… – И он развёл руками пустоту в невидимое шаровое облако, до шара.
– Короче, там, на оборотной стороне. – И повторил: – На оборотной стороне… А знаешь, ты на оборотном как?
– Чего я как?
– На оборотном языке как будешь?
– Как?
– Ашас! Он тот же самый, только оборотный, как в зеркале рука другая справа, если так лицом, то справа тут, а если так, то там. Там ты Ашас, а я – Ятеп, а Шар – не Шарик там, а Раш…
Ашас, Ятеп и Раш… Как имена богов, звучали имена на только что открытом оборотном языке.
– Собаки знают, как назад, у них же нюх, они домой всегда найдут, – сказала Сашка.
– Он маленький, а дом не уменьшался же, большой. Что очень больше, тоже не увидишь. Москва такая – во-о… – И он не то что Шарика, Москву руками показал. – Не видно же, а есть. Не видишь-то не значит нет… дошла? Ты, в общем, стой вот тут, а я исчезну – и засечём, откуда нет. Меня не станет, сразу же ори.
И он пошёл курганом вдоль канала, спустился с бугорка – исчез. На следующий поднялся – меньше. Всё меньше, меньше… оглянулся, крикнул:
– Видишь?
– Да!
Ещё пошёл, ещё, и, оглянувшись, не увидел Сашки, заорал:
– Исчез?
И ветерок донёс:
– Исчез!
И эхо пронесло курганом:
– Исчез! исчез…
– Сюда иди! Засёк! Я здесь!
– Я здесь! – кричало эхо, а голос вырвался, по воздуху летел через пределы времени и мест.
И Сашка становилась больше, больше, хоть по линейке проверяй – росла, пока он ждал на точном месте, где исчез. Где бывшей водокачки сток и глинный стоптыш под оборванной тарзанкой, с какого Шарик насовсем исчез и где самим исчезнуть, если что.
«Петру-у-ша!» – долетит с участков, не схватит за руку, обратно не вернёт. С исчезновенья нужно Шарика искать, где шрам в коре верёвки от тарзанки, где к лесу по кургану параллельно дачам невидимой тропинкой след невидимый идёт.