Муравьиный бог: реквием
Шрифт:
За окнами мело, волнами заметая двор, чужие окна как картинки, в каких как хочешь можно угадать, что нарисовано внутри: у тех всё будет хорошо, у этих – тоже, и нос дышал в волшебный мячик, полный долек, мандарин, которые растут вечнозелёным деревом у моря, и он решил не есть оранжевую вечность ни завтра с послезавтра, никогда.
Белым-бело, над перекатами кургана летели парашютики семян. Снежинки таяли на стеклах, на ладони и исчезали насовсем, а парашютики садились в землю, парашютисты отцеплялись от снежинок и возвращались по домам.
– Смотри,
– Не ты, а он.
– И я, его хозяйка.
Парашютики летели, приземлялись ближе, дальше, в береговые камни, на траву, в раскопанную яму на земле.
– Тут человека можно закопать уже, да хватит…
Для коробки «Сахар», в какой от смерти только пух, пипетка, носовой платок старухи в весёлый розовый горох.
В ногах сухими комьями земли с пучками выдранной травы, как три крота, копали ход подземный на глубину сырой и тихой ямы навсегда.
– Добжанского кота сюда, раз Васька в нём.
Кот снова промелькнул оврагом.
– Шарик! Вон! Да вон же! Фас! – И Шарик наконец помчался, тявкая самозабвенно радость, но у оврага, где лягушки, заскулил и бросился назад, скатился в яму, счастливо затявкал из неё.
Коробку опустили, закидали, утоптали, в две силы дотащили с берега гранит, букет ромашек с васильками сверху положили, постояли, помолчали и пошли.
Ромашки-васильки через неделю обступили Васькин камень, и стало ничего не видно из травы.
Варился на веранде щ'aвель, булькал из-под крышки, болотные пуская пузыри, плюясь на жирный липкий край плиты.
– Опять, ба, щавеля…
– Казните-миловайте, барин! Пётр Иваныч! Кресть святой! Все ананасы-то сошли… Мой руки и садись, хляди – по локтя руки-то в земле…
– Я, баба, суп с лапшой хочу…
– Лапши зямля не родить. Ешь что даю, а то наподдаю.
– Тут, ба, жуков…
– Жуки? Да де? Чаво мне говоришь? Жуки… ну де?
– Да вон, полно…
– И ничаво, откинь на край… побрезговал, какой… Сказала – ешь, остынеть, жук не ядъ, в войну младенцев бабы ели, ешь.
– Не ели.
– Ну, не ели, много знаить он, какой… Не ели… ели. Родить и съесть, а ты как думал? Голодь. По голодам такие люди, Петя, что ты… олки! родную маму съесть – не посолить.
– Чего – свою?!
– Чего ж свою? Свою. Чужую кто ж те дасть?
Она была из спецпереселённых, раскулачка, ей всё до дна, и корочкой утрёт, подлижет – мыть не надо. Беззуба грызть, а жалко хрящик, жилку, жирянок. С куриной кости молоточком раз! – тюк-тюк, потом сосёт, пока не выплюнет без сока жмых бульонный, посмотрит с сожаленьем, губами пусто пожуёт, подумает, доковыляет до буфета, сухарик с полочки возьмёт, макнёт в компот, компот
допьёт, а муха залетит – и с мухой.– Ты с мухой, ба.
Она заметит с сожаленьем:
– И мух-то ни было Суйгой.
Ещё подумает, припомнит, скажет:
– И рыбы не было в Суйге.
Крупа прогоркнет, запаршивет прошкой, моль в ней гнездо московское совьёт – и эту сварит, съест одна, подгарку отскребёт, – скребёт, скребёт сковороду с углём железным. С клеёнки крошки на ладонь – и в рот.
– Сидю на берегу, ледышку шошкребу, сосу, под ней земля – и ем, она сыта, вон, до сих пор, хляди, Петрушка, пухнить, – и даст ему под фартуком потрогать, как пухнет, бродит в ней земля тугим огромным неохватным шаром.
– А камни, баб? Ты камни тоже ела?
«Олька ела, – скажет, камни. – Криком помярла».
«Чатыре речки было на Нарыме – Суйга, Проточина, Городец и Палочь, воды-то много было», – говорила. Там, говорила, люди мёртвых ели, «то, што ли, мёртвые жавых».
Он думал – в голод, прям чтоб голодина, когда уже не можешь потерпеть, то можно руку, например, себе отрезать, съесть… наверно.
– Ой, дура, стой-ка, Петь, забыла – сальца ж взяла в деревне я, полакомись чичась…
И резала в деревне взятое сальцо, с мясной прослоечкой, белее снега, в седой от перчика тряпце, кристаллах соли, с щетинкой кожи, в чесночке.
– Свянинка-то кака-то… как по маслу, што только хрюкала чичась…
– Не, я не буду… ба, не режь!
– Сябе. Чаво орёшь? Не хошь – не ешь, а баба съест. Ну, будёшь, што ль?
– Ну… буду. Ты только, баб, потоньше режь…
– Потоще – не бумага, бабе делать нече, резать два раз'a. – И резала шмотём, ждала, пока откусит, не спускала глаз:
– Ну, што?
И он, жуя, кивнёт, что очень вкусно.
– Ищё тебе?
И с удовольствием злорадным, как будто провела коварного врага, отрежет новый шмоть, подвинет хлеб:
– Балуй, пока жавой, в земле-то черви будуть баловать.
И есть вдруг затошнит опять.
На сон грядущий, чтоб на чистых пятках в рай, обмоет косточки в тазу, водичкой тёплой с ковшика польёт:
– Чим токо держится душа… Цыпля-стыдоба, не кормить, скажуть люди, бабушка тябя, ой, бухенвальд ты бухенвальд…
– Чего, баб, Бухенвальд?
– Буковый лес.
– Чего буковый лес?
– Да каждому своё, кому буковый, а кому – дубовый… ты смотри, одни мослы торчать, на рёбрышках играть…
– Не надо, ба! Не трогай, баб! Щекотно!
– А это де побился, золодей?
– Не лей, ба, щиплет, ба! Не надо!
– Ядьком чичась…
– Не надо йодом, ба! Зелёнкой, ба!
– Зялёная кровать, а бабушке стирать, ядьком, сказала, меньше будешь бегать…
– А-а-а!
– Тярпи. Осподь терпел и нам велел, рожають бабы вас-то, как ты думашь, больно? Тябе не ципку ободрать, подуить бабушка давай.
– Не надо!
– Подуеть бабушка, заразу сдуеть, а то зараза попадёть – и будить баба светы хоронить, давай, нягожа, оберну, замёрз? – И завернёт его в большое полотенце.