Мурена

Ма принесла ему грушевое пюре и шоколад. Зачерпнув ложкой пюре, она поднесла ее ко рту Франсуа. Мать сделала это совершенно свободно, в ней проснулся инстинкт, и она даже приоткрыла собственный рот, как делала это, когда Франсуа был маленьким; она открывала рот, чтобы он округлял свои губки и хватал ими ложечку, и сама делала вид, что глотает. Глядя на ее открытый рот, Франсуа вспомнил далекое детство; эти образы, увиденные в больничной палате, резанули его душу; он вспомнил, как Ма говорила «чух-чух», изображая звук паровоза, или «р-р-р!», подражая шуму автомобиля, занося ложечку ему в рот… Нет, не могу! Не могу…

— У него efficient сиделка!

— В смысле, замечательная?

— Ну, замечательная. Исключительно.

— Ему лучше?

— Даже лучше, чем надеялся хирург.

Хирург сообщил: видите ли, мадам, я не хочу вас расстраивать, но он очень страдает.

Но Джейн ничего не сказала об этом Роберу, она понимала, что ему станет плохо.

Они сходят на перрон; Робер несет чемодан, Сильвия прижимает к себе горшок с фикусом; у Робера такое ощущение, будто он опоздал, будто мир совершил свой оборот без него. Он целует Джейн, крепко жмет руку Жоржу; он держится, у него вид человека, который готов встретиться с любой реальностью; его голос тверд, глаза сухи.

Они идут по больничному коридору, Робер несет сумку. Он ощущает ее тяжесть, она набита одеждой Франсуа, он старается думать только о сумке. Он терпеть не может больничную атмосферу. Лучше бы он увидел сына позже, когда тот совсем поправится. Он уверен, что Франсуа тоже не нужны эти преждевременные встречи, что еще рано, тело не восстановилось; вряд ли его обрадует неприкрытая жалость в отцовских глазах. Он приехал сюда, в V., ради Джейн и Сильвии, которые убеждены, что Франсуа нуждается в его любви; он задается вопросом: уж не сговорились ли они, не заставили ли его приехать лишь для того, чтобы, увидев своего блудного сына здесь, в затерянном уголке Арденн, он утишил их тревоги. Джейн идет очень быстро, она провела в больнице уже два месяца и знает каждый закоулок. Вдруг Джейн останавливается, поворачивается к Роберу и Сильвии и тихо произносит: «Мы пришли». Робер крепче сжимает ручку сумки, входит в палату, за ним следует и Сильвия, обнимая горшок с фикусом. Он сразу замечает кровати слева, мужские и женские фигуры, шагает дальше. Ищет, куда поставить сумку.

— Здравствуйте, Тома, — говорит Джейн, — добрый день, Виктор!

Сильвия повторяет за ней приветствия.

— Дамы, господа, — произносит Робер, поворачиваясь спиной к койкам.

Он ставит сумку на небольшой столик, расстегивает молнию и вынимает рубашки, штаны, носки, трусы, кофты, стопку газет и миниатюрный столик (шесть на двадцать сантиметров — Робер сделал его сам). Он видит сына, видит его обрезанное тело, но не отворачивается. Лишь стискивает зубы, смотрит на него и протягивает свой подарок:

— Ну вот, теперь можете и в карты перекинуться.

И тут Франсуа поднимается с постели, он на голову выше отца. Рукава его рубахи, как и предупреждала Джейн, завязаны узлом. Франсуа похож на пингвина. Он пробует улыбнуться, но на его впалых щеках прорезываются лишь глубокие морщины. Робер не понимает, как поздороваться с сыном. Он треплет его по затылку, причем не вынимая из кармана вторую руку — он растерян.

— Рад видеть тебя…

Джейн разглаживает одеяло, поправляет подушку. Робер смотрит в окно на зеленую равнину, что простирается вдаль, насколько хватает глаз. В стекле он замечает отражение Сильвии, которая так и стоит в дверях. Она даже не сняла куртку и все еще прижимает к животу свой горшок с фикусом. Робер оборачивается:

— Сильвия, да поставь ты его на пол! Франсуа, это же твое растение. Сильвия позаботилась о нем.

Сильвия осторожно ставит горшок на пол:

— Ты видишь? Это же Маленький Клод, я люблю его так же, как и тебя!

Она становится на цыпочки, прижимается щекой к его щеке и осторожно целует.

— Я так тебя и представляла.

Франсуа сводит лопатки, кожа на груди до конца не прижилась, ему больно. Он поворачивается к Роберу, просит его рассказать о том, как идут дела в ателье, как успехи у Сильвии. Ему интересно, как поживает Жорж, как его маленький сынок. Ему все интересно, он хочет снова воссоединиться с внешним миром. А они не понимают, чего стоит для него этот маскарад; им трудно почувствовать то, что чувствует он. Их слова отзываются в его теле, их бессмысленные вопросы изматывают Франсуа: как ты, хорошо ли спишь? хорошо ли здесь кормят? хорошо ли ухаживают за тобой?

Они забрасывают его вопросами, боясь перейти к главному. Но тут Сильвия спрашивает:

— Франсуа, скажи, тебе больно?

— Уже лучше.

— Но все-таки больно?

— Иногда.

— А где болит?

— Там, где руки отрезали. Да и фантомные боли.

— Что, сильно?

— Да вообще!

Робер прочищает горло. Ему явно не нравится этот разговор.

— А когда тебя выпишут?

— Да и не знаю. Через месяц-полтора… Если, конечно, все будет нормально.

— То есть в июне.

— Да, может быть.

— А до этого ты что будешь делать?

— А что скажут.

— Долго еще до июня, — вздыхает Сильвия.

Но она не спрашивает, что он собирается делать потом, после выписки. Да и ему нечего ответить.

Франсуа знакомит отца и Сильвию со своими соседями по палате, чтобы те не скучали. Виктор предлагает перекинуться в карты, приглашает Тома и его жену, чтобы играть вчетвером, по парам. Робер сдвигает кровати и расставляет стулья. Ставит игорный столик. Он даже придумал сделать на нем выемку, чтобы карты не сдувало сквозняком. Франсуа прислушивается, как они болтают, Тома и Виктор рисуются перед женами, они шутят, треплются о всякой ерунде, о погоде, о делах, о детях. Кстати, дети придут их проведать в ближайшее воскресенье, в приемные часы. Тома собирается показать им двадцать фокусов, у него ведь золотые руки, карты буквально исчезают в его рукавах, потом из колоды чудесным образом возникнет дама червей, а еще он угадывает заказанные карты.

Робера его представление восхитит, ему не по себе, но он хотя бы отвлечется от вида выкрашенных желтой краской стен, лязганья кресел-каталок, стука костылей в коридоре, стонов, запаха жавелевой воды и разогретого пюре. А Франсуа будет молить Бога, чтобы они все ушли — дети, родители… В конце дня Робер, довольный, что избежал ненужных эмоций, выйдет из больницы с пустой сумкой в руке, выполнив отцовский долг, оставив за спиной мрачные образы; он послушно последует указаниям Сильвии и доберется до вокзала, а затем приедет в Париж, в ателье, где будет неустанно дожидаться возвращения жены и здорового сына.

Уже прощаясь, Франсуа спросит:

— А как там дела у Жоао?

— Неважно, — скажет Робер. — Насколько мне известно, ему не полегчало.

Тогда Франсуа удивленно посмотрит на отца.

— Да что же такое? Ты что, забыл: стройплощадка в девятнадцатом районе; вы тогда еще предупредили хозяина, что доски на лесах ненадежны, а он и палец о палец не ударил, чтобы что-то исправить!

— И когда это случилось?

— Ты что, смеешься?

— Разве похоже на это?

— Да в январе! Вы тогда еще забастовку устроили.

Франсуа нахмурится:

— Так что с Жоао?

— У него множественные переломы, он не может ходить… Ты что, ничего не помнишь?

Немного поколебавшись, Франсуа спросит, коли уж тема затронута:

— А девушка? Нина… Ее зовут Нина. Вы что-нибудь знаете о ней?

— Это твоя невеста, — негромко заметит Сильвия.

— Она заходила, справлялась о тебе, — скажет Робер.

— Она действительно написала мне. Но я почти ее не помню.

— Что, даже лицо вспомнить не можешь?