Мурена

Франсуа захотел, чтобы она пришла за ним в кафе. В ателье «фею из V.» засыпали бы любезностями, и все очарование встречи пропало бы, так что он никому ничего не сказал. Тем более что об их переписке все хорошо знали — на обороте конверта был четко указан адрес отправителя. Но домашние не подозревали, что Надин будет в Париже двадцать третьего декабря и что Франсуа назначил ей свидание на Монмартре. Теперь он немного сожалеет о выборе места — слишком уж здесь красиво; вон на углу обосновался уличный скрипач, и кажется, будто он играет лично для тебя; на голых ветках сверкают, переливаясь в солнечных лучах, сосульки, отчего все вокруг кажется зимней идиллией… Ни дать ни взять настоящее любовное свидание!

Он не то чтобы ждет Надин. Черты ее лица успели раствориться в его памяти, остались лишь разрозненные, изменчивые образы: передние зубы, сквозь которые может пройти травинка или соломинка, рот, чуть припухлая верхняя губа, ямочка на правой щеке, глаза слегка различаются по цвету: один зеленый, другой карий, они наводят на мысль о гольянах [21] .

Нос, подбородок, лоб — Франсуа никак не может вспомнить их; он пытается воссоздать образ Надин до того, как она войдет в кафе, он хочет подготовиться к встрече, поэтому пришел пораньше и сел прямо за витриной, так чтобы видеть улицу, что выходит к станции метро. Он весь напряжен, живот вжат, дыхание спертое. Он должен заметить ее раньше. И вот в тишине раздается голос Надин: «Привет!» — за мгновение до того, как из-за двери появляется ее лицо. Франсуа опускает глаза в газету. В висках стучит. Надин проходит в зал, медленно разматывает шарф, стягивает с головы берет; она ищет его глазами в глубине зала, а потом поворачивается к окну. Кожа на застывшем лице Франсуа собирается в складочки, его пронзает молниеносная радость: Надин существует, она немного похудела, слегка впавшие щеки подчеркивают рот. Надин подходит и целует его в щеку; Франсуа стоит, онемевший, сияющий солнечной улыбкой. Его рука, обтянутая декоративной перчаткой, лежит на ее груди. Он вдыхает запах ее духов, и на него обрушивается целый поток видений.

21

В оригинале — игра слов: «vairon» (франц.) означает одновременно глаза неодинакового цвета и гольян — рыбу семейства карповых.

Они гуляют по Парижу, как настоящие туристы: от одного открыточного вида к другому, как и хотела Надин: Сакре-Кёр, «Мулен Руж», Эйфелева башня, Лувр, собор Парижской Богоматери; любуются на великолепную рождественскую елку, что установлена на паперти собора на средства частной радиостанции; потом, разумеется, нужно пройтись по набережным, по Елисейским Полям, где появился новый автобусный маршрут, достойный занесения в путеводитель «Гид Блё»; но что действительно важно — это шуршание подошв по асфальту, раскачивающиеся на поворотах автобусы, молчаливая прогулка над темными водами Сены, очертания крыш; облачка пара от дыхания Франсуа и Надин, смешивающиеся в морозном воздухе в одно целое… Ему здесь знакомы все улицы, все виды, все памятники; после Бейля он понял, что стал чужим в этом оставшемся неизменным мире. И вот они, словно два иностранца, идут по городу; рядом с ней он по-новому смотрит на фасады домов, площади, кажущиеся знакомыми перспективы улиц, поскольку у них отныне общая история, и понять это может лишь Надин. Она полагает, что он стал ее проводником, но дело обстоит как раз наоборот. Теперь этот город принадлежит ей, это город Стокмана и Шалтая-Болтая. И Франсуа во время этих вечерних прогулок счастлив; радость выпрямляет его позвоночник, делает поступь твердой и легкой, наполняет легкие воздухом; он больше не обращает внимания на посторонние взгляды, когда они идут вместе. Случись такое еще несколько месяцев назад, несоответствие их тел лишило бы Франсуа присутствия духа, парализовало бы волю; это казалось бы ему смешным и неловким. Он счастлив еще и оттого, что Надин совершенно не тяготится его несовершенством, придерживает для него двери, предъявляет его билет в метро, накидывает ему на плечи пальто с той же легкостью, как это делает Сильвия, даже не прерывая разговора и темпа ходьбы. Только это — грустная радость… Нет, скорее, светлая, ясная, чистая. После Бейля он на такое и не надеялся.

Надин хочет посмотреть, где живет ее спутник. Франсуа в некотором замешательстве. Он понимает, что потом будет видеть ее повсюду — в Батиньоле, на рынке, в магазине, — и не уверен, что это сильно утешит его, когда Надин уедет. И, кроме того, ему уже не удастся держать воспоминания в себе, оживлять и гасить их по своему желанию, ему беспрестанно будут напоминать о Надин прохожие, продавцы, соседи, домочадцы; будут интересоваться новостями от нее. Придется разделить ее образ на всех, а сейчас он к этому не готов. В их тайне есть некая эротическая сила, он чувствует ее. Воспоминания, которые принадлежат только ему, способны изменяться, развиваться, приукрашиваться — и никто не сможет этому помешать. Тайна делает Надин драгоценностью, своего рода талисманом, подчиняющимся его желаниям.

Надин настаивает. Она помнит о носовом платке с инициалами, который подарила ей Ма, когда Франсуа покидал больницу. Это единственная оставшаяся, слабенькая связь между двумя женщинами, которые присматривали за ним ночи напролет; Надин говорит, что хотела бы повидаться с его матерью. И он ведет ее по улицам своего квартала через парк, через рынок; он старательно обходит места, где можно повстречать кого-нибудь из особо близких знакомых; они идут, Франсуа смотрит вперед и лишь молится, чтобы все обошлось. Они пересекают железную дорогу по мосту Кардине, где грохот проходящих поездов мешает разговору и пробуждает желание отправиться в дальний путь. Они подходят к перилам и смотрят на поблескивающие рельсы. Их вид больше не смущает Франсуа, не напоминает ему о Бейле, он давно позабыл об этом. «А вот если бы вам захотелось куда-нибудь отправиться, что бы вы выбрали?» — спрашивает он Надин. Она говорит, что никогда не ездила дальше Арденн, разве что пару раз в Лилль и Реймс, а теперь вот и в Париж.

— Я хотела бы побывать в Риме, — добавляет она.

Смотрите-ка! — думает Франсуа, начиталась в газетах о приключениях Ингрид Бергман.

— Или во Флоренцию, или в Венецию, в общем, в какой-нибудь итальянский город.

— Тогда, — замечает Франсуа, — вам придется сесть на поезд, уходящий с другого вокзала. Отсюда составы следуют только в Нормандию.

— А вы? — спрашивает она в свою очередь. — Вы куда бы направились?

— На море. Но не в Нормандию. Чтобы вода была теплой и прозрачной. Я хотел бы стать там рыбой, вернее, не просто рыбой, а муреной, и плавать среди кораллов и морской живности. Вы смотрели фильм «Мир безмолвия»?

Он рассказывает Надин, что недавно выучился плавать, и теперь ему обещали устроить групповые занятия в бассейне. Разве можно плавать без рук? — ужасается Надин. Она и с руками-то плавает как топор… Франсуа льстит тот факт, что девушка не умеет плавать, тогда как он, инвалид третьей группы, нуждающийся в постороннем уходе…

— Я вступил в Спортивное содружество инвалидов Франции. Они разъезжают повсюду, организовывают встречи в Англии, в Германии, в Австрии…

Они минуют озеро Батиньоль, на льду которого толпятся птицы. Тут Франсуа думает: «А я бы мог сейчас взять ее под руку».

— А вы больше не преподаете английский? — спрашивает его Надин.

— Да я вообще его никому не преподавал, кроме вас. Я работал на стройке. Там только французский, арабский, испанский, португальский… А английский — деловой язык.

— Но вы должны преподавать английский! Вы можете.

Франсуа лишь усмехается:

— А вы-то продолжаете заниматься?

— Нет.

— Ну вот, видите, какой же из меня преподаватель?

— Это не смешно, Франсуа. Вы должны давать уроки!

Он не может забыть о Жоао, который без работы не считает себя мужчиной, и ему снова становится приятно от мысли, что Надин не умеет плавать и так и не овладела английским.

Они выходят из парка. Надин говорит, что хотела бы посмотреть ателье, но Франсуа против. «Почему?» — недоумевает она. Франсуа хочется поцеловать ее. Прижаться губами к ее виску. Сомкнуть их вокруг ее чуть выступающей верхней губы; он догадывается об этой упоительной сладости, что предвосхищает сладостные ощущения его чресл. Нет, говорит он себе, не старайся понапрасну, не искушай то, что все равно уйдет; он сдерживается и ощущает боль в нижней части живота от неудовлетворенного голода.

— Когда вы приедете в следующий раз, Надин, я покажу вам ателье.

Надин возвращается в V. тридцатого декабря. Ее живая походка заменяет Франсуа мертвые танцы Марии и Жоао. Он представляет, как раздевает ее, проводит в свою комнату и даже не касается призрачными руками. Он просто смотрит на Надин, ласкает ее, скрытую в складках простыни, медленно, виновато, нежно…

Филип Брак был прав: одни калеки. Вот они все выстроились на краю ножной ванны, плечом к плечу: девять мужчин плюс Жаклин Ревель. Их шеренга напоминает частокол из культей разной длины. Все, кроме одного, стоят; последний же, лишенный обеих ног по самые бедра, просто сидит на краю. Эй, Шарль, кричит он, тащи уже свой фотоаппарат!

Они стараются стоять неподвижно, но колени трясутся, и ляжки дрожат; вся эта импровизированная цепь колышется, волнуется, прыскает со смеху и едва не заваливается набок. От хохота все скоро слабеют и теперь стараются восстановить дыхание, пытаются выровнять ряд, отчего прыгают на одной ноге, стараясь плотнее прижаться к боку товарища: эй, давайте-ка, парни, поплотнее!

Но руки то и дело расцепляются, колени подгибаются, смех накатывает с новой силой. Франсуа улыбается, однако невесело: ему жаль этих ребят.