Мурена

— Кстати, Франсуа, а вы где работаете?

Франсуа не успел ответить — Шарль засвистел, объявляя о начале заплыва, и Этьен пополз на руках в бассейн. Только в этот миг до Франсуа дошло, что все, кто посещает занятия, где-то работают. Все, кроме него. Хотя и получают военную пенсию, которая в разы больше гражданской. Солдаты во всех смыслах этого слова, вояки до мозга костей. Он смотрит, как эта маленькая армия собирается у бортика бассейна. Нет, они отнюдь не замкнулись в себе, как он раньше думал. У него же нет никакой другой жизни вне его комнаты, дома, семьи. Ну разве что Жоао. Надин — и та уехала, ну, остается еще пара-тройка соседей. Но вот они трудятся, зарабатывают деньги. Тот же Жоао, который больше не может заниматься сексом, работает, и, следовательно, остается мужчиной. Да равно как и все остальные. Их жизнь выходит далеко за рамки Содружества. Да, по кульбитам Филипа отчетливо видно его разочарование, но он все же существует, живет. У него есть и другие занятия. И ему не так уж и нужно доказывать свою полноценность, как думал до этого момента Франсуа. То же касается и всех остальных. Франсуа чувствует себя ничтожеством. Этьен спросил, где он работает. Да он просто нищеброд — вот правильный ответ. Ну ладно, нет у тебя рук, значит, ты мертвец или что-то вроде того. Хотя… У него же есть язык. Он пролистал семь номеров вестника, что несколько недель валялись по углам комнаты и собирали пыль, и подробно рассмотрел фотографии лыжников, прыгунов, штангистов — чаще всего одноногих; изучил репортажи о встречах колясочников в Сток-Мандевиле. Он освоил специфическую спортивную лексику, касающуюся здоровья, восстановления нарушенных функций; на каждой странице полно инвалидов всех мастей, зато почти нет рекламы, в отличие от «Ле Паризьен» — там сплошь феллахи, убийства, Алжирская война, реклама сиропа от кашля, крема «Понд» и мыла «Персил». Иллюстрации в журнале и его собственный язык намекают, приоткрывают завесу, советуют: возвращайся к нормальной жизни! Об этом же пишет Тубиб в своей колонке: инвалид должен предложить кое-что поинтереснее шрамов и культяпок. О том же говорит и Жаклин в статье, посвященной проблемам инвалидов — она терпеть не может это слово, объясняя, что вся проблема заключается во внутренней неспособности действовать; такой человек считает себя инвалидом, сознательно убивая в себе борца, способного реализовать внутренние возможности. Да, понимает Франсуа, у него же есть язык! Каждая страница буквально взывает к нему, предлагает выйти в свет, сходить на праздник, на встречу… У него же язык не только для того, чтобы есть! В номере за ноябрь пятьдесят седьмого Франсуа вычитывает, что законом установлена квота для работодателей, позволяющая инвалидам наниматься в любую организацию или учреждение, причем отказ в трудоустройстве влечет за собой штраф для предприятия. Содружество, согласно статье, приветствует такую инициативу, однако сомневается в ее исполнении ввиду отсутствия контрольных органов. Ну, квота там или не квота, для Франсуа это все равно ничего не значит — он бесполезен для любого работодателя. Но все же у него есть язык.

Как-то вечером после тренировки они с Филипом договариваются пойти в бар пропустить стаканчик. Франсуа ждет на улице и наблюдает, как от здания отъезжают роскошные машины, принадлежащие некоторым членам Содружества. Их сверкающие кузова выглядят нелепо на фоне мрачных низких ветхих зданий Девятнадцатого округа. Вот тебе и инвалиды, думает он, и не он один. Филип предложил отправиться в «Кафе дю Парк». Франсуа с облегчением согласился, поскольку рестораны и бары, в которые частенько захаживают ветераны войны, типа «Гранд Кав», «Тур д’Аржан» или «Помпадур» ему не по карману. Они присаживаются за столик. Волосы еще не успели высохнуть, от приятелей немного отдает хлоркой, их кожа зудит от воды. После физических нагрузок они чувствуют себя размякшими. Приносят пиво. Янтарная жидкость пузырится, алкоголь бьет в голову — оба ничего не ели с полудня. Филип все пытается выяснить, доволен ли Франсуа занятиями. Чувствует ли он себя на своем месте? Филип полон решимости набирать в Содружество новых членов всех категорий инвалидности, идея того стоит…

— Я помню нашу первую встречу… — Франсуа осекается и сдувает пену с пива. Он несколько взволнован тем, что хочет поведать Филипу. — Помните, когда вы рассказывали о Сток-Мандевиле, употребили слово «гетто»? Мол, участники соревнований обособлены: у кого-то проблемы с позвоночником, у кого-то ампутирована та или иная конечность… Но вот возьмем наш бассейн: разве члены Содружества не заключены в то же гетто? Да, может, когда-нибудь мы сможем делить бассейн со слепыми, парализованными, страдающими от полиомиелита, глухими и так далее… Но тем не менее от нормальных людей нас все равно будет отделять стена. Мы так и останемся в нашем гетто.

Брак отхлебывает из своего стакана:

— Вы когда-нибудь занимались плаванием с обычными людьми?

— Нет.

— Ну вот видите…

— Что я должен видеть?

— Гетто, как вы изволили выразиться, не так уж и дурно.

— Но лично меня это угнетает.

— Ну уж тут ничего не могу поделать.

Филип обсасывает оливку и выплевывает косточку.

— Вот, например, у эмигрантов есть свои сообщества. У ветеранов войны тоже. Они добились своего и не собираются делиться этим с остальными. По крайней мере, просто так. И мы ничуть не отличаемся от них.

— Но мы не рассказываем друг другу о себе.

— Этого еще не хватало!

— Так а для чего же мы собираемся вместе?

— Сандр, вы всего лишь инвалид. Как и остальные в нашем Содружестве. И вы вместе занимаетесь спортом, поскольку это дает ощущение безопасности. И не становитесь каким-нибудь инопланетянином или парием — во всяком случае, мне так кажется. Вот смотрите: я президент Содружества, но моя жена и мои дети имеют по паре рук и ног. Мой начальник и мои коллеги — тоже. Я хожу с ними в кино, на рынок как ни в чем не бывало, потом кто-нибудь замечает, что у меня нет одной ноги — ну и что? Содружество — это всего лишь передышка, шлюз. Но не тюремная камера.

Франсуа ждал этих слов. На это он и рассчитывал — что Филип откроет ему истину. Вступив в Содружество, Франсуа двинулся вперед, держась за тоненькую, едва заметную ниточку, которая помогает им понять самих себя, понять, какие они есть. Ничего не отрицая и не скрывая от себя. И он должен соответствовать, должен быть на высоте.

В следующую субботу он подходит к Этьену — тот намедни спрашивал Франсуа, где он работает, но свисток Шарля не дал ему возможности ответить. «О чем ты?» — спрашивает Этьен. «Да ты говорил насчет моей работы — так вот, я преподаю английский». — «Да ты что? И какой у тебя уровень?» — «Частные курсы, разговорный язык», — отвечает Франсуа. «Ох ты ж!» — восторгается Этьен. Это интересно. Этьен определенно хочет учиться — ему это весьма пригодится для работы. «А что, ты дома проводишь занятия?..»

Филип предлагает ему разместить объявление в вестнике, но Франсуа отказывается.

— Да, я помню, наша компания вас угнетает! — говорит ему Филип, ныряя в воду. — Меня бы такая тоже не вдохновила. Но если вы измените точку зрения, дайте мне знать! Кстати, может, перейдем на «ты»?

Франсуа умалчивает, что у него пока нет ни одного ученика. Он назначает Этьену одно занятие в неделю — это якобы единственное окно. Этьен, таким образом, становится для него подопытным кроликом. Франсуа мало-помалу перестает шарахаться при виде чужих культей, это уже для него обыденность… Он решает стать преподавателем.

Бассейн «Рувэ» дает ему лишь ощущения; на уроках же Франсуа идет по иному пути: он старается просто говорить, а не анализировать язык, не препарировать его, словно лабораторную мышь. В «Папетри Жибер» он заказывает учебники, и Сильвия приносит их домой, в том числе и «Английский без труда», и, разглядывая округлые золоченые буквы заглавия на красной тисненой обложке, он вдруг представляет, как Надин сидит, склонившись над книгой, и, старательно шевеля губами, выводит: «My tailor is rich» — раскатывая звук «р» на ирландский манер, так как у нее не получается воспроизвести английское «уээ». В том же учебнике он знакомится с грамматическими правилами, синтаксисом и спряжением глаголов — нужно научиться обосновывать свои утверждения, дать возможность вникнуть в самую сущность языка.

Затем он размещает в витрине родительского ателье объявление: «Курсы английского языка. Преподаватель — носитель английского, француз. Грамматика, разговорный язык. Все уровни — от детского до взрослого».

Родители подхватывают его идею и разносят весть по соседям. Через десять дней Франсуа уже принимает пятерых учеников: Этьена, его коллегу, продавца местного магазина и его дочь Марианну, которая, как всякая девочка из хорошей семьи, занимается музыкой, теннисом, катехизисом и иностранными языками. Пятерку замыкает Ролан, школьный учитель на пенсии — ему хочется растрясти мозги. Он платит за уроки битой дичью, на которую охотится в лесу Фонтенбло. И это лишь начало. Разумеется, на первых уроках ученики дичатся и уделяют больше внимания изувеченной фигуре преподавателя, нежели занятиям. Исключение составляет Этьен, который два раза в неделю видит его во всей красе, то есть почти голого, в бассейне. Для них, как и для Франсуа, это большой шаг вперед, ведь его выбрали из-за увечья, чтобы поддержать инвалида в стесненных обстоятельствах, и он это прекрасно понимает. Но тем не менее испытание пройдено; каждый привыкает к соседству другого ученика, вынужденный терпеть чужие взгляды и сопение над тетрадкой. Весной пятьдесят восьмого года вестник публикует репортаж о некоем Андре Ламуро, который служил в Алжире и получил сильнейшую травму позвоночника, упав с лошади. Так вот, этот самый Андре написал пронзительный роман «Второе дыхание» о своих несчастьях и медленном их превозмогании. Он облек переживания именно в форму романа, ибо только беллетристика может заставить читателя сопереживать автору. Полвека спустя появятся иные свидетельства, без всяких прикрас: Филип Круазон, например, лишившийся рук и ног в результате поражения электрическим током; Андре Оберже, получивший во время алжирской кампании ранение, которое обрекло его на инвалидную коляску, или Луи Деранг, жертва освещенного средствами массовой информации железнодорожного инцидента в Швейцарии. Но в пятьдесят восьмом беллетристка еще занимает свои позиции и аккуратно подводит читателя к логическому концу повествования. Франсуа — это истинная реальность, он здесь, на виду, являет собой весь ужас бытия.

Тем временем на его горизонте возникает мать Марианны, которую, похоже, волнует отнюдь не изучение иностранного языка. С самого начала она проявляет к Франсуа особый интерес: ее грудь трепещет, на губах играет деланая улыбочка: «Ах, как мне вас жаль!» Она не отрывает взгляда от искалеченного тела. «Thank you», — отвечает ей Франсуа, урок уже начался, но она отметает его замечания взмахом руки:

— Давайте познакомимся поближе…

Они присаживаются на диван, отдельно от остальных учеников.

— Yes, of course, let’s learn how to introduce oneself. My name is Fransois, what’s your name? [22]

Женщина кривит рот:

— По-французски было бы проще. Тем более я вам плачу. Какая разница, на каком языке разговаривать?

Не стоит прижиматься ко мне грудью и трогать меня — у меня и рук-то нету.

— А расскажите, как это с вами приключилось?

То, что сейчас с ним происходит, случалось и раньше. Все та же история про Гуинплена, героя романа Виктора Гюго, с рассеченным улыбкой лицом, к которому воспылала слепой страстью герцогиня — его искалеченное тело возбудило в ней ни с чем не сравнимое желание. Франсуа не остается безразличен, но попытка соблазнения не обманывает его. Женщина действительно хороша. От нее пахнет духами, ее ногти покрыты розовым лаком, кожа гладкая и отливает перламутром. Это типичная представительница буржуазии, у нее достаточно и времени, и денег. Франсуа не читал роман Гюго и не смотрел фильмов Тода Браунинга, однако и он в свое время не смог устоять перед соблазном — в пятнадцать лет поцеловал Эмили Жуано лишь потому, что у нее была заячья губа. Все произошло под лестницей школьной столовой; Эмили прекрасно понимала, что иного шанса ей не представится — девочка прочитала много любовных романов, — и, взвесив все за и против, приняла то, что было ей предложено. Охваченный возбуждением, Франсуа переусердствовал и попал языком через рот в носовую полость, воображая, что это влагалище. Девочка чихнула. Франсуа заржал. Эмили, измазанная его слюнями, закрыла лицо ладонями, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Франсуа обратился в бегство, заперся в школьном сортире и так лупил руками по стене, что даже сломал мизинец. Так что теперь у него нет никакого желания испытать что-то подобное с этой дамой.

22

Да, конечно, давайте учиться представляться. Меня зовут Франсуа, а вас? (англ.)