Муссон

По его одежде Дориан понял, что это мулла, религиозный наставник, в исламе — то же, что священник.

— Объясни слова ребенка, — приказал принц.

— Это сто десятый стих восемнадцатой суры Корана, — неохотно признал мулла. Лицо у него было круглое и лоснилось от сытой жизни, большой живот лежал на коленях. Редкая бородка выкрашена хной. — Ребенок прочел стих точно, но ведь и попугая можно научить точно произносить слова, смысл которых ему не понятен.

— Что ты понимаешь под праведностью, дитя?

Уил Уилсон подготовил его к этому вопросу, и Дориан без колебаний ответил:

— Вера в истинного Бога и отказ от поклонения идолам, от обожествления людей, сил природы или в особенности себя.

Аль-Малик снова повернулся к мулле.

— Это слова попугая?

Святой человек был в замешательстве.

— Нет, господин. Это поистине мудрые слова.

— Сколько тебе лет, дитя?

Аль-Малик устремил на Дориана проницательный взгляд темных глаз.

— Одиннадцать, почти двенадцать, — гордо ответил Дориан.

— Ты мусульманин?

— Я скорее позволю, чтобы мой нос съела проказа, — ответил Дориан. — Я христианин.

Ни принца, ни муллу такой откровенный протест не рассердил. Они так же решительно отвергли бы подозрения в вероотступничестве.

— Иди сюда, мальчик, — ласково сказал аль-Малик, и Дориан подошел к нему. Принц протянул руку и взял прядь вымытых блестящих волос. Дориан терпеливо подчинился. Принц пропустил его волосы через пальцы.

— Поистине волосы самого пророка, — негромко сказал он.

Все в комнате хором сказали:

— Хвала Аллаху.

— Можешь отослать его, — сказал принц аль-Ауфу. — Я видел достаточно, и нам надо поговорить.

Бен-Абрам взял Дориана за руку, и они направились к выходу.

— Сторожите его бдительно, — сказал принц им вслед, — но обращайтесь с ним хорошо.

Бен-Абрам сделал жест уважения и покорности, прикоснувшись к губам и сердцу, и отвел Дориана назад в камеру.

Слуги аль-Ауфа принесли свежий кофе.

Один снова наполнил крошечную из чистого золота чашку принца густым смолистым напитком, второй зажег кальян.

Торговлю таким важным товаром следует вести неторопливо.

Постепенно, с долгими многозначительными паузами, со сложным обменом мнениями, облеченными в цветистые, поэтические фразы, два человека приблизились к соглашению. Аль-Ауф поднял запрашиваемую цену до двух лакхов, чтобы иметь свободу маневра, и постепенно позволил убедить себя сбавить ее.

Много позже наступления темноты, при свете масляных ламп, в ароматном дыму трубок они договорились о плате за ребенка.

— Я не беру в дорогу на корабль столько золота, — сказал аль-Малик. — Завтра утром я уплыву и возьму ребенка с собой и, как только достигну Ламу, пошлю к тебе быструю дау. Ты получишь свой лакх до восхода новой луны. Даю в этом священную клятву.

Аль-Ауф несколько мгновений колебался.

— Как прикажет великий принц.

— Теперь оставь меня: уже поздно, а я хочу помолиться.

Аль-Ауф сразу встал. Собственное помещение он уступил аль-Малику, потому что считал честью принимать у себя такого высокого гостя. Пятясь к двери, он несколько раз низко поклонился.

— Пусть райские гурии посетят твои сны, великий принц. Пусть твое пробуждение услаждает аромат фиалок, о могучий. Пусть твои молитвы летят прямо в ухо Аллаха, подобно стрелам с золотыми наконечниками, о любимец пророка.

Дориан не мог уснуть. Душевный подъем, который он испытал во время встречи с принцем, давно прошел и оставил его по-прежнему испуганным и одиноким. Он понимал, что его положение снова изменилось и что его снова уносит в темные неведомые воды. Как ни ненавистно ему было томительное заточение, он к нему кое-как привык. И даже находил в своем нынешнем положении небольшое утешение: ему нравился старый арабский врач, и он начинал привыкать к нему. Бен-Абрам был другом, Дориан чувствовал его расположение.

К тому же, пока он на острове, всегда остается шанс, что отец и Том выследят его и найдут.

Если же этот страшный принц перевезет его в какое-нибудь другое место, смогут ли они отыскать его?

Он боялся задуть пламя масляной лампы, хотя оно привлекало москитов в его крошечную камеру, и предпочитал чесаться, но не сидеть в темноте.

Под стенами крепости на не утихающем ни на мгновение муссоне негромко шелестели пальмовые листья. Дориан обхватил себя руками и слушал траурный голос ветра, борясь с искушением расплакаться.

Но вот он услышал какой-то другой звук, вначале такой слабый, что он не проник в темный туман его горестного уныния. Звук стих, но потом послышался снова, на этот раз громче.

Дориан подошел к окну и вскарабкался на него, для чего ему пришлось туго натянуть цепь. Он поставил лампу на подоконник и снова прислушался. Ошибки не было: внизу, на краю леса, кто-то негромко свистел, и, когда Дориан узнал мелодию, сердце его дрогнуло.

Том! Дориану захотелось закричать, и он отчаянно натянул цепь, чтобы добраться до отверстия в стене. Он попытался спеть следующий куплет песни, но его голос дрожал, а губы от возбуждения не слушались. Он собрался и попробовал снова, тихо-тихо, чтобы не услышали стражники в конце коридора или часовые на укреплениях над ним:

«Мы будем орать, и кричать, и петь по всему широкому океану, Мы будем орать и петь по всем морям…»

Свист внизу тотчас оборвался. Дориан напрягал слух, но напрасно. Ему хотелось позвать, но он понимал, что может насторожить кого-нибудь, и потому молчал, хотя язык во рту жег, как горящий уголь. Неожиданно снаружи, за окном, послышалось царапанье и голос Тома:

— Дорри!

— Том! О, я знал, что ты придешь! Я знал, что ты сдержишь слово.

— Тише, Дорри! Не так громко. Можешь выбраться в окно?

— Нет, Том. Меня приковали к стене.

— Не плачь, Дорри. Тебя услышат.

— Я не плачу.

Дориан закусил пальцы, чтобы заглушить плач.

В окне появилась голова Тома.

— Я здесь!

Дориан подавил последний всхлип и высунул в окно обе руки.

— Дай руку.

Том попробовал пробраться в окно, но вынужден был наконец сдаться.

— Ничего не выйдет, Дорри. — Их лица разделяло несколько дюймов. — Мы вернемся за тобой.