Мужицкая арифметика и другие рассказы

По садам ветры мечутся, а над садами блещет звездами небо осеннее.

Маленькую хатку обступили со всех сторон высокие ясени. С ясеней сыплется сухая листва на перепревшую солому, падает на увядшие петушки, цепляется за бурьян. Сквозь бурьян тускло светится низкое оконце, обведенное голубым, в оконце видна часть белой стены, а с белой той стены исподлобья глядит хмурый мужик в шапке. Бархатцами украшен, расшитым полотенцем обрамлен, а сам задумчивый такой, невеселый…

Лицом к нему сидит на лавке мать — правую руку прижала к груди, на левую — голову уронила. В этой руке застыл свернутый лист почтовой — бумаги. Ходила просить соседского мальчика, чтобы письмо написал сыну, — не застала грамотея дома. Присела, думает, как бы чего не забыть.

Вот так-то нежданно-негаданно пришлось с этим мужиком опечаленным в старой хате невеселой свой век доживать…

Ветры гудят, ясени скрипят, а матери дремлется. Дремлется ей и чудится, будто это, играя, раскачиваются, на ветвях дети.

Ра-аз — два! Раз — два-а!..

Было у матери их трое, сыновей. Максим — старший, Петро — средний, а третий — Андрийко бесталанный. Четвертая была дочка — Маруся.

Максима от книг не оторвешь. Петро всегда мастерил что-нибудь, а Андрийко бесталанный, знай, рисовал хату и ясени. Дочь была что цветок, — вскоре увезли ее на чужую сторону богатые люди. Стали сыны подрастать. Покуда были малые, голова у матери болела от забот: у того сапог нет, у другого — свитки, третьему — на книжку негде копейки взять… Подросли — заболело сердце: надо в люди выводить, а как? Когда ничего нет ни внутри хаты, ни снаружи… Хотели дальше учиться — не на что! «Летите, дети, по свету свою долю искать».

Разлетелись.

Все трое в батраках… Шлют домой письма — нерадостные. Разложит вокруг себя мать в осиротелой хате эти письма, глядит на них невидящими глазами, соседу жалуется: один пишет «горько», другой пишет «тяжко». А уж этому Андрийке бесталанному — тому больше всех досталось: и намучился и настрадался… Носило его и в Таврию, и в Одессу, и по шахтам, и по Крымам, и по Римам…

Тоскует: неужто всем вдовьим детям на свете такая участь горькая, какая моим трем?

Как вдруг — точно буря:

Свобода!..

Съехались все трое к матери, оборванные, худые, зато веселые. В хате не смолкает гомон — спорят, поют да все ту книгу читают, что привезли с собой.

— Хоть бы мне сказали, о чем вы в той книжке читаете?

А этот Андрийко бесталанный — он с детства сердцем чуткий — раскрыл ту книгу, кличет мать:

— Вот присядьте здесь возле меня…

Да как начнет читать — словно в золотую трубу затрубил:

Чи ми ще зiйдемося знову? Чи вже навiки разiйшлись?..

Так и облилась мать слезами:

— Чую, дети, что опять осиротеет моя хата. Куда же вы поедете?

— Поедем учиться, мама.

— И Андрийка возьмете?

А он поморщился, бедняга, и будто с укором:

— А что ж коли мне, так весь век и ходить темным?

— Да по мне, пускай бы все учились, только на какие деньги, дети?

Старший отозвался:

— Не горюйте, мама: приходит на землю правда. Все, кто хочет, будут учиться бесплатно.

Вздохнула:

— Не будет этого, дети, верно, до конца вашей жизни.

— Будет! — даже глаза у них засверкали.

Повинна буть, бо сонце стане I осквернену землю спалить!..

У вдовы был деверь — брат покойного мужа, богатый. Скот имел, землю. Высокий такой, завидущий, костлявый дед. Сам седой, а глаза черные, как у цыгана, ненасытные, мстительные. Услышал, что вдовьи сыновья собрались учиться, забеспокоился: боялся, как бы и впрямь невесткины голяки в люди не вышли.

Раньше, бывало, в хату и не заглянет, — теперь притащился; улучил время, когда сыновей в хате не было, зашел:

— Что это ты надумала, невестка? При твоей ли бедности детей учить? К чему тебе это? Отдай в батраки, пусть учатся работать.

— Знают они, братец, что значит батрачить. Вот где сидит у них эта работа!

— А ты для них легкого хлеба ищешь? Ой, смотри, не прогадай!

И завел свое:

— Знаешь, какое теперь время? Этой свободе недолго быть. Гляди, чтобы вместо легкого хлеба они от большого ума на казенный паек в острог не угодили!

Мать даже рассердилась:

— Попадут или нет, еще неизвестно, а ты уже каркаешь над ними, как ворон.

Побагровел он, рассердился:

— Я к тебе по-хорошему, а ты вот как ко мне! Коли ты такая, то не прощу тебе этого до самой смерти и на порог к тебе не ступлю. Не ходи и ты ко мне!

— Не бойся, брат, не обивала я раньше у тебя порогов, не буду и теперь.

Ушел.

Разъехались, словно их и не было.

А перед отъездом оставили и того хмурого мужика из книжки — на стене рисунок.

— Вот вам, мама, чтоб не одни были в хате. Сызмальства мы родимого не знали, — пусть же будет этот нам вместо батька. Он нас уму-разуму учит и на добрый путь наставляет.

Улыбнулась мать, разглядывает:

— Ишь, какого сосватали мне…

И цветами убрала и расшитым полотенцем украсила.

Зима морозная, лютая. В хате холодно, окна обледенели.

Лежит на остывшей печи, стонет. Неможется.

Не сдержал деверь слова, зашел.

Не утешить, не помочь — еще больше сердце растревожить.

— Что, невестушка, барствуешь? Три сына — что соколы, а сама в нетопленной хате мерзнешь? Хе! Думала, деньги будут слать, а от них и вести нету. Может, где-нибудь сидят уже? Теперь недолго.

Ходит по хате да все быстрым и недобрым взглядом на стену, где тот портрет висит, посматривает, наконец не вытерпел:

— А это зачем повесила? Ишь, еще и цветами убрала! Нашла кого убирать. Это же тот острожник, что по тюрьмам всю жизнь таскался. Это ж лодырь всесветный! Не хотел работать, только людей бунтовал. Сожги! Или давай я сожгу.

Отозвалась со стоном:

— Пусть висит. Не тронь!

— Ой, смотри, чтоб и тебе за него не досталось! Думаешь, поглядят, что старуха?

— Пустое! Мне достанется, не тебе!

Рассердился:

— Тьфу на тебя, умна больно! Ну, и лежи!

Ушел.

Пока был в хате, крепилась. Ушел — заплакала:

— Сыны мои, сыны Коваленковы, что ж вы меня покинули, старую!

А вестей все нет да нет…

Миновала зима, пришла весна, лето проходит. А тут пошли слухи — начали людей в тюрьмы сажать.

Ноет материнское сердце, вешает что-то. К гадалкам, — а гадалки старые ведьмы, тоже что-то чуют, все в один голос: «Недоброе, сестра, выпадает твоим сынам, да не одному, а всем».