Мужицкая арифметика и другие рассказы

Злобно рванул ее за плечо, повернул, толкнул в спину кулачищем.

Упала лицом на дорогу, даже подол сорочки блеснул. Покатились торбы, посыпались из них: хлебец, полотняная рубаха, несколько груш…

Из-за решетки, как гром:

— Шкура! Гад! Придет правда на вас, палачей, будет суд!

Дрожат решетки.

Снова хатенка среди ясеней. Вокруг — пустырь, все заросло бурьяном и травой. Обошла огород, двор, возвращается в хату.

А в хате уже деверь. Стоит у стены, с гвоздем в руке. Глаза горят, как у волка, весь дрожит… гвоздем в портрет нацеливается…

Вскрикнула:

— Ты что хочешь делать? — схватила за руку.

— Пусти! Я ему, острожнику, глаза выколю! Это ж он твоих детей загубил, это ж они пошли по его следам на свою погибель.

Рвется к стене. Оттолкнула, стала между ним и стеной.

— Не дури, брат! Хозяйничай в своей хате, а не у меня.

Даже задохнулась.

Пропели петухи.

Первые и вторые — сидит мать, не шелохнется.

А ветры гудят…

Ветры гудят, ясени скрипят, а матери дремлется…

Затрещал каганец — гаснет.

Глубоко-глубоко вздохнула, поднялась, поправила фитиль.

Стала среди хаты, на того мужика, что на стене, глаза подымает…

Не любит его деверь. Боится. Все собирается как-нибудь изрезать или сжечь, а старая привыкла к нему, как к живой душе в хате, словно породнилась с ним.

Подошла к портрету, поправила рушник, цветы привела в порядок, тихонько спрашивает:

— Скажи, печальный, скажи, невеселый и нерадостный, куда моих детей завел? Где мне их искать? Куда письма слать?

Утерла слезы, вздохнула:

— Как это в песне поется:

Писала листи нiченьками, А печатувала слiзоньками, А пересилала тими буйними вiтроньками…

— Так, печальный?

Молчит невеселый, будто из железа кованный, не глянет, бровью не поведет — твердый, как сталь. Только от многодумного чела словно огнем пышет, да еще чудится: будто потаенно гудит в старой хатенке бунтарь — золотой колокол:

I буде правда на землi… Повинна буть, бо сонце стане I осквернену землю спалить…

[1908–1931 гг.]

Алый вечер

(Еще одна антирелигиозная новелла)

А то еще было так.

Наступал весенний, ароматный вечер накануне храмового праздника. В селе звонили ко всенощной, богомольные бабы зажигали в хатах лампадки, а за церковной оградой готовили громадные котлы под храмовые приношения меда. Напротив церкви, возле школы, кучка школьников, заканчивая субботник, работала в саду и на огороде, одновременно борясь с религиозным настроением, нависшим, казалось, как туман, над селом. Чуть долетит до слуха школьников вечерний звон — и сразу им чудится, что вокруг все меняется: ударит в нос ладаном, зачадят свечи, засмердит попами да кадилами. Даже легкие розовые облачка в небе покажутся теми горшочками, в которых бабы варят мед под храмовые праздники для нищих и попов. Тогда ребята еще усерднее берутся за мотыги и затягивают все хором: «Долой, долой монахов…» Налетит весенний ветерок, стряхнет на головы школьников с дерева вешний цвет, дохнет запахом яблонь — и церковное наваждение мало-помалу развеется. Но вот загудело по селу нечто грозное: «У церкви… к церкви…» И стала надвигаться туча, черная и грязная. Школьники отбросили мотыги и понеслись, взволнованные, к церкви. Весенний ветерок, словно товарищ, вмешался в их компанию, поддавал жару, свистел им в уши: «Смотрите, товарищи, не поддавайтесь!.. Мы им…»

В селе шум, суматоха. Бабы и молодицы, застегиваясь на ходу, наскоро вытирая руки, производили такой шум, что можно было подумать, будто там, под юбками, вместо ног у них, извините, коровьи копыта: даже земля гудела. Все они бежали к церковной ограде. Их останавливали, спрашивая:

— Что там? Что это?

— Чудо! Чудо случилось, приехал к нам на праздник откуда-то безногий калека, играет на струнах из обыкновенной пряжи. Грешники ничего не слышат, а праведники, — те, что праздники чтят, ходят в церковь, подают милостыню и соблюдают посты, — слышат райские звуки.

— У церкви, говорите?

— У церкви.

Бросают ведра, оставляют печи с огнем, бегут.

У церковной ограды собралась толпа. Посреди нее, на возке под полотняным навесом, сидел калека, обложенный до пояса подушками и дерюгами. С виду — молодой, с весенним загаром на румяных щеках, с подбритыми по моде усами. Он действительно неумело держал в руках скрипку и водил как попало смычком по струнам из пряжи. Никаких звуков, разумеется, не было слышно, но мимикой и глазами «святой» старался внушить, что он играет какую-то церковную мелодию.

Тишина стояла мертвая. Люди точно окаменели. Однако большинство недоуменно, украдкой переглядывалось, будто переспрашивая друг друга. Мужчины — те откровенно, «баранами», уставились на калеку и сконфуженно хлопали глазами.

По одну сторону возка стоял, словно на часах, брат калеки — высоченный мужик-бородач, очень похожий лицом на калеку; он то и дело щелкал кнутом, отгоняя детей, точно воробьев от проса. Школьники наседали толпой с такими жадно-пытливыми глазами, что сразу было видно: только допусти этих вандалов поближе — и все чудо сразу пойдет прахом.

А по другую — держала стражу шустрая молодка с красным, по неизвестным причинам, носом. Она информировала православных более обстоятельно. Кидая жадные, хищные взгляды под навес, когда кто-нибудь клал туда кусок полотна, яйца или бросал медяк в расписную глиняную мисочку миргородского изделия, она одновременно вполголоса рассказывала бабам о том, как лишился калека ног.

На молодке была старинная плахта, голова ее была повязана по старому обычаю, однако «обрабатывала» она крестьянские головы не хуже иной языкатой монахини, цитируя даже святое писание: «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: перейди отсюда туда — и она перейдет…»

Некоторые крестьяне подходили, посмеиваючись, с веселым блеском в глазах, прислушивались, пожимали плечами, — и глаза их застилались туманом. Вот старый дед с трубкой в руках и под мухой. Он еще не знает, в чем дело, весело подмигивает музыканту, подзадоривает его — громко, на всю площадь:

— Что ж ты играешь так, что и не слыхать тебя? Ты дерни, чтоб аж…

— Тс! Чш!.. гу-гу-гу!.. — зашумело, зашипело, загудело со всех сторон. В него впились отовсюду взгляды, колючие, как осы. Множество рук дергает его за полы, за рукава. Дед отступает, боязливо озирается, тихонько кого-то расспрашивает, и глаза его становятся большими и испуганными… Ему делается почему-то жутко.

Прибежали, запыхавшись, школьники и начали было:

— Что вы их слушаете? Это же шарлатаны. Нужно поглядеть еще, что это за калека… Может, такой, что надо кликнуть милиционера.

Да куда там!

Люди поворачивались к ребятам спинами, и целый дождь медяков демонстративно падал со звоном в мисочку, свидетельствуя одновременно и о вере в святого и о возмущении молодыми безбожниками.

Постояли, послушали.

— Дядя, а почему же не слыхать, что он там играет? — вежливо и лукаво спрашивали они здоровенного бородача.