Мы больше нигде не дома

Так и подружились.

Ну а Глушакова надолго не хватило. Он начал ее потихоньку бычить. А потом у них кончились все деньги. И бартер с ковбоями Конюшенного ведомства.

Наташа в ту пору твердо верила, что он гений… последние свои заначки доверчиво вынула… И сделали ему выставку… После которой ничего не изменилось.

Потом из мастеры их выгнали ковбои. Потом он разбил ее тачку. Потом она его застала с какой то… ну все как обычно в нашей деревне.

А потом я увидела, как они сидят в Борее. И Таня Коновалова ему положила ногу на плечо… а Наташа говорит, что надо ехать домой. А он пьяный…

И я расстроилась и ушла.

Еду в троллейбусе и мне Наташа звонит: — Можно я к тебе приду?

Пришла, растерянная. Три ночи. Он ее толкнул и забрал ключи от машины. И уехал. Она одна ночью в городе, без копейки. А квартира у нее в Пушкине.

Тут я включила садо-мазу, говорю: — У меня ночевать нельзя. Давай, я тебе просто одолжу 1000 — на такси до Пушкина.

А на следующий день я ей позвонила и говорю:

— Ну а что дальше то будет? Это ж только начало, дальше ведь ты от него и по морде огребешь.

Вот тут мой грех — плохо я знала конкретного Глушакова.

При последующем поднятии банка данных, а в любой деревне всегда есть банк данных, на любого персонажа, выяснилось, что как раз в битье женчин конкретный Глушаков не замечен. Кейса нет, ни до, ни после.

Но вот не знала. И Наташу предостерегла:

— В следующий раз он тебе вмажет.

А она говорит: — Следующего раза не будет. Я от него ухожу.

— Да ладна. Куда ты уходишь? С Тимошей на руках. Знаю я эту телегу алкашных жен: все я ухожу. А завтра он опять золотой.

Но Наташа действительно ушла. Звонит: — Ушла — говорит.

— Ну теперь твое дело — продержаться.

Глушаков то начал осаду, как положено.

А она сидит без бабла, без тачки, без работы, в Пушкине, с Тимошей…

Вообщем, я ее поддерживала морально.

Своим идиотическим оптимизмом подпитывая ее нечеловеческую силу воли…

А дальше Глушаков из этой истории исчезает

Сперва он его любила. Потом ненавидела.

А потом ей стало пофиг.

Года через три ей стало совершенно пофиг.

И все у нее снова было — и тачка, и работа хорошая и деньги водились.

И Тимоша подрос.

И постепенно нашлось время для новых увлечений.

И мужиков вокруг нее оказалось множество.

Потому что выплыть из-под конкретного Глушакова можно.

Но покинуть нашу богемную деревню, войдя в нее однажды — уже сложно.

Многие пришлые девушки, выбравшись из-под обломков семейной жизни, уже остаются с нами навеки. Потому что свобода суждений, свобода от буржуазных стереотипов — это такая заманчивая штука. И затягивающая.

Так и Наташа одной ногой осталась с нами. Вернувшись в большой город, она осталась с нами, как организатор разных фестов, благотворительных аукционов, фотовыставок… Потому что после жизни с Глушаковым — она всех в деревне знает — всех художников, фотографов, скульпторов…

И вообщем, народу вкруг нее было полно.

Вот этого бородатого косматого нашего народу.

Ну и стали возникать какие-то романы…

Но страшное дежавю, эдакая тень Глушакова

ее преследовала.

То есть, она отчетливо понимала — что каждой

ее избранник — это снова Они.

Те Самые Грабли. И вот она опять на них наступает, и сейчас опять последует удар по лбу.

Мы вообщем, все так живем.

Ну скажем, у девушек рожденных в нашей деревне — лбы уже такие стали — железные. Мы просто удары этих граблей не чувствуем.

А Наташа все это остро чувствовала.

Она говорила: — Господи — но это опять Глушаков. Все тот же Глушаков. Да не хочу я больше этого в своей жизни… не хочу больше этих гениев обслуживать… про Лувры и Нобеля эти грядущие слушать. У меня уже все опять нормально. У меня все в жизни есть. Мне нужен просто кто-то, кто мог бы элементарно заботиться обо мне. О ребенке. Кто мог бы дверцу шкафа починить…

Вообще такая программа, примерно как у Маруси из довлатовской «Иностранки» сложилась в Наташиной голове.

Помню, она пришла однажды и четко ее изложила:

— Я все поняла. Надо жить с простым человеком. С простым мужиком — работягой. С водопроводчиком, с наладчиком станков, со слесарем — со всеми этими людьми жить можно, не надо только снобкой быть.

Мне понравилась Наташина идея. Идея опрощения — она всегда заманчива.

Наташа говорила: — Мне от мужика нужно оно — надежность. И что бы все в доме мог починить. Мой дом уже как сирота какая то — истрепался весь… ему надежные мужские руки нужны. Как и мне…

Я говорю: — Ну здорово. Вперед.

Я то сама, когда нужны надежные мужские руки, вызываю их из компании «Ю-ДУ».

Ну это такое типа «Муж на час». Но звучит менее оскорбительно.

И там приходят иногда такие… готовые еще и к флирту.

Но мне то с моей ксенофобией — какие уж там простые.

Я и пастернаковеда то с трудом переношу, и с японоведом то еле еле лажу… такая уж у меня нежная натура, ежели вот человек не знает, например, кто такие прерафаэлиты — то никакого минету он от меня не дождется.

Но это я такая супер-неженка, а чужие убеждения — уважаю, и Наташина программа опрощения мне понравилась.

Где их — этих, берут, Наташа знала. Она в ту пору работала пиар-директором одного отеля, и там было полно вспомогательных служб. В ее распоряжении был целый штат шоферов, и слесарей, поваров, плотников и водопроводчиков… И она —довольно быстро нашла себе дядьку из этого, ихнего мира.

Звали его Анатолий.

Характерная особенность этого мира — там мужчин зовут полными именами. Но без отчества. Или отдельно отчеством. Но без имени. Но это уже интим и особая уважуха.

Вот помню, если в детстве звонили и говорили: — Михаила можно? Не «Мишу», и не «Михал Самуилыча». А именно «Михаила» — то я знала, что это звонит простой человек — автослесарь или водопроводчик.

И вот у Наташи появился надежный Анатолий.

Она на него не нарадовалась.

Говорила, что он все в доме починил.

Что любит ее и заботится о ней.

Что он совсем простой, и ее это только радует.

Что он — способен ее по настоящему оценить.

Хотелось конешно на него посмотреть.