Мы больше нигде не дома

— Вот смотри, вот главная фишка этой хаты. Садись сюда!

Мотька усадил меня на золотую крышку унитаза.

— Смотри!!!!

Передо мной открывался вид на Стрелку Васильевского острова: Ростральные колонны и между ними — Биржа. Один из великих видов Питера. Виденный сто тысяч раз и все равно — ненаглядный.

Как роковой возлюбленный.

— Ты представляешь, я сижу, сру… и смотрю на Стрелку!!!! Каждое утро!!! Ну скажи, круто!!!! В джакузи хочешь?

— Круто, Мотька, оч круто.

Я тихо подумала, какой же Мотька все таки жизнерадостный идиот. И что лезть в эту немытую джакузи я точно не хочу, а хочу я пожалуй, прилечь. Погасить нафиг свет в этом актовом зале, по быстрому потрахаться и спать. Трахаться мне вообще-то расхотелось, неуют и идиотизм этой хаты меня совершенно расхолодил. Но я девушка честная и назвавшись груздем, всегда готова полезать в кузов. Я еще немного похвалила ванную и вид на Стрелку, и мы вернулись в зал. Мотька погасил свет, который был и не нужен, потому что одна заря уже спешила сменить другую, мы разделись… и тут я услышала храп. Он доносился из противоположного угла зала. Я посмотрела туда и увидела что в углу спит, свернувшись калачиком, маленький старичок. Спит как раз на пенке. И храпит.

— Моть, это кто?

— Это Рабинович. Заслуженный работник кино.

— А… в каком смысле Рабинович? Ну… в смысле… что он тут делает?

— Рабинович, заслуженный работник кино. Он у меня живет. Спит на пенке. Беломля, ты не волнуйся, я при нем уже приводил. Он не проснется. Он крепко спит. Можешь орать, он не проснется.

— Но почему он тут, у тебя?

— Да я его привез из Берлина — оформлять пенсию. Понимаешь, мы давно знакомы, ну по этим беженским еврейским делам. Вместе приехали. А потом я его долго не видел. А недавно встретил. Он бывший кинорежиссер. Сорок лет на «Ленфльме» протрубил. А еще он блокадник. И он до сих пор нихуя из Рашки не получает! Получает тока в Гермашке социалку. А ему тут положена пенсия и блокадные еще. Это евриков триста!!! Это половина того, что он в Гермашке получает. А он хату когда-то продал, паспорт просрочен, все эти трудовые книжки, похерены. И жить тут негде, и ты знаешь, вообще — что такое, все это восстанавливать, ходить по этим жекам-хуекам, по этим пенсионкам… Он все эти годы даже не пытался! Просто вот так вот отдавал им пенсию и блокадные. Пока меня не встретил. Я его просто притащил сюда. Ну и что, я его старого человека, заслуженного деятеля кино, блокадника, в гостиницу погоню? Тем более, я с ним всюду хожу. По всем этим хуйням. Иначе у него бы давно инфаркт сделался. Беломля, это такой дурдом, ты не представляешь! Еще говорят в Гермашке бюрократия… но там бюрократия плюс порядок, а у нас бюрократия плюс полный бардак!!! Хожу вот с ним… и все это к восьми утра, все эти очереди… и без туалета… Да ты не волнуйся, ложись, он не проснется! И вставать завтра рано не надо, нам завтра назначено на одиннадцать…

Вот на этом месте, я твердо поняла, что хочу только одного: немедленно оказаться вне этой квартиры. Без этого ибанько Дармана, без заслуженного блокадника Рабиновича и его проблем, просто вот у себя дома.

— Дарман, я пошла домой.

Я быстро оделась.

— Беломлинская, блядь! Вот я просто забыл тебя, блядь! Ты же всегда была пиздуватая на всю голову! Ну куда ты, блядь!!! Ну йопта, блядь…

Я выскочила на улицу. Злая, как черт. Я успела гневно подумать: ну почему со мной происходит вот такая хуйня!!! Ну почему именно со мной! Интересно, где я вообще нахожусь? И где тут тачку ловить?

И тут я огляделась вокруг. Вокруг была Петроградская. Вокруг вставало солнце. Вокруг была красота. Она меня моментально успокоила. Никакой тачки было не надо. Надо было идти домой пешком — по мостам. Всего то пара мостов. И скоро их сведут. И что я вообще хочу, с этой своей установкой на только хороших людей?

Что за хуйня случилась на этот раз? А то и случилось, что Мотька — хороший человек. Я же всегда любила парней, совершающих подвиги. А какие подвиги в наше мирное время? Ну вот например, притащить в Питер больного старика и ходить с ним по инстанциям, восстанавливая бумаги, стоять в очередях с 8-и утра, выслушивать хамских теток, говорить «нам назначено». С трудом я представила себе бравого жеребца Мотьку, который смиренно склонивши голову, протягивает какие-то бумажки, в какое-то окошечко, со словами «нам назначено на одиннадцать»… и если это не подвиг, то значит, я ничего не понимаю в подвигах. Вот за что я вечно попадаю в хуйню? За морализм!. За высокую планку хорошести.

И в чем тогда хуйня? В том, что все мои друзья и все мои мужики — хорошие?

Да нет никакой хуйни. Все — правильно.

И вокруг меня Питер и чудесное летнее утро.

Дальше я шла к мосту, совершенно уже веселая.

Шла и смеялась, представляя себе, как сейчас сидит на золотом унитазе, смотрит голубыми глазами на Стрелку Васильевского острова и кроет меня последними словами, Хороший Плохой Парень — мой друг Мотька Дарман.

Нью-Йорк 2019

ГУСИ-ЛЕБЕДИ

Бога нет. Только Дарвин с обезьянами. Обезьяна реальность — все остальное ложь. Русского бога Исуса Христа нет. И нет польского Езуса с темным лицом, там, в костеле. И того, который Исаака, Аврааама и Иакова, невидимого, с детства знакомого, тоже нет. Его нет в первую очередь, потому что он был раньше других. Ну вот — значит нет бога и некого попросить. Обезьяну не попросишь. И этого плоскомордого конвоира тоже не попросишь. А почему его-то не попросить? Он все же не обезьяна — человек.

— Слушай, ты человек или нет? Дай обнять!

— Не положено.

— Но ведь завтра тебя вот так поведут. Ты же знаешь — сегодня вы нас, завтра мы вас. И твою бабу не пустят, тебя обнять на прощание. Гляди, у меня ж ничего нет!

Она скинула свой счетоводский чесучовый пиджак прямо на дорогу, осталась в черной юбке и серой блузе. Что-что, а уговаривать она умела — должность ее называлась «агитатор». Через пару минут парень немного подтаял с левого бока, там где сердце, и посторонился. Ну вот. Можно припасть последний раз, потрогать губами пуговицы на гимнастерке, шею, щеку, шетину… а потом уже поцелуй. Долгий, последний. Больше они не увидятся. Она знала это точно, неизвестно откуда, но знала. А нужно было делать вид, что увидятся.

— Как только можно станет — ты сразу напишешь, да? Вас сейчас уведут, но куда то ведь вас приведут, правда?

— Мы-то с тобой их недалеко водили… не увидимся больше. Прощай Мария.

Так он назвал ее в первый раз. По-русски. Ну да, по русски ее имя так и звучит — Мария.

«Мы-то с тобой…». Она никого никуда не водила. У нее были другие обязанности. А вот допрашивать однажды пришлось. Так они, собственно говоря, и познакомились. Она тогда его быстро сагитировала, разъяснила всю правду, про Нестор Иваныча, что он и есть, за народ и за коммуны, и что нечего ему — третьему брату, ловить у белых. Вернется все назад — ничего ему не отломиться: ни осла, ни мельницы. А он и вправду был младший брат, только не третий, а седьмой. А она так и вовсе тринадцатая, удивительная была у нее семья — все дети жили. Ну до того, как все началось. Потом-то конечно… но человек пять ее братьев и сестер вроде еще живы. Тогда он заслушался ее, или просто в черные глаза засмотрелся, а у него и у самого были черные. Да бывает что люди посмотрят друг на друга и все, щелкнуло-кликнуло- потащило, и сразу наступает полная ясность в политических убеждениях, вот они где: земля, воля, Третий Интернационал… Надо просто лечь скорее. Глаза в глаза. Вот и выйдет Земля и Воля. Она будет Земля. А он Воля. И уж конечно между ними случиться самый что ни на есть Третий Интернационал, ведь они разного роду племени, и бог в детстве у них был разный. А обезьяна — общая, только тогда они про нее еще не знали.

— Прощай, Мария…

Оторвали и повели. По той пыльной вечной дороге, где качаются длинные тени, две клячи телегу везут, уныло сгибая колени, конвойные рядом идут…

— Мария! Пусть его не убьют! Пусть только не убьют!

Мария была деревянная, молодая и пригожая. Совсем не такая как на русских иконах. Румяные щеки, голубые глаза и улыбка — бантиком. Точно так выглядела кукла в лавке у Райскина, на которую она смотрела все детство, а купить ее никогда и никому было нельзя — не было в их городке таких денег, чтобы покупать детям таких кукол. Но она приходила в Райскину лавку каждый день и потихоньку разговаривала с Райскиной куклой, иногда и просила ее помочь, ну так, по мелочи — помириться с подружкой или чтобы мама испекла маковый пирог. Вот и сейчас она разговаривает с куклой. Просит помочь — так, по мелочи…

— Пусть его только не убьют!

А о самом главном забыла попросить, чтобы им снова увидеться. Нет, не забыла — она знала, что этого нельзя просить. Не увидятся они больше. Пусть он только живет. Не умирает. Если бога нет, можно молиться кукле. Ну не обезьяне же…

— Матка Боска,..

Она говорила с куклой по польски. А ведь и та, из детства, была полячка — Райскин привез ее из Ковно. По-польски она совсем немного знала, но такую простую фразу — конечно знала.

— Нехай не сгине…