Мы проиграли
Шрифт:
«Раньше у нас был Сережа, теперь ты будешь», – сказала жена Алексея Петровича. Сережа к ним приезжал раньше, «с друзьямикоммерсантами», жили долго, много веселились. Здесь о папе вспоминают только хорошее.
«Очень талантливый был, очень».
Алексей Петрович показал мне на прощание свою книгу – «Проектирование и расчет механических передач», учебное пособие для студентов-агрономов, попросил приезжать чаще, поцеловал.
Уехал от них очень пьяный и сытый, и на душе было спокойно.
Когда немота стала невыносимой, я сказал от его лица – No one I think is in my tree. Теперь на его дереве сижу я. Я чувствую,
Я знаю: нужно нырять глубоко, но чтобы не захлебнуться собственными мыслями, необходимо следить за количеством воздуха в баллонах. Аквалангистам в этом отношении проще – они всегда ныряют парами. Прыгающим сквозь горящее кольцо воспоминаний помочь в случае опасности не может никто, и я никого не зову в напарники.
Может ли жизнь человека захлопнуться подобно книге? Смерть ли должна быть последним словом на ее последней странице? Даже если так – я хочу знать весь текст, от начала до конца. Мне не нужны отрывки, цитаты и выдержки. Мне нужны все слова, и, невзирая на трудности перевода, я прочитаю их. «Ретроспектива как источник перспективы». Обратной перспективы или прямой – это уже детали.
Куда же все исчезает?
Сна нет – ни в этом часовом поясе, ни в том, как оказалось. Есть усталость, сбивающая с ног, обрушивающая в яму черного забытья. Я совершенно не умею жить по графику – постоянно с него сбиваюсь: ложусь поздно, потому что по ночам яснее формулирую мысли, встаю рано, потому что все мысли за ночь сформулировать не успеваю; сплю за рабочим столом, после работы, после завтрака и в течение обеда, но в конечном счете – сна нет. Как нет зарплаты, если ее выдают маленькими кусочками, а не кучкой.
Сна нет – читаю или пишу. Чаще пишу, чем читаю, и меня это угнетает. Стало тяжело начинать читать новые книги, но это пройдет. Журналы читать вообще невмоготу, я их с интересом проглядываю и откладываю в стопку, мысленно помеченную как «рекомендованную к прочтению». Вообще же, не то чтобы тяжело читать, на самом деле – некогда. Десять дней перед отъездом в Москву по ночам писал книгу о ректоре Пермского университета, днем – работал (читай – писал). Сейчас вроде бы книгу дописал, но на подходе диссертация, которую я, если и напишу, то напишу хорошо, а значит, опять надо себя каждодневно истязать: то, что у меня получается с легкостью, меня уже не удовлетворяет. Итак, сна нет – ни в этом часовом поясе, ни в том. Хочется по-прежнему одного – словесного дистиллята.
Если в книге нет парадокса, значит, в книге нет души.
Как я раньше говорил? Когда мужчине нехорошо – он чистит ботинки. Ну так вот: когда мужчине нехорошо – он либо чистит ботинки, либо пишет. Чистит – как может и пишет – как получается.
Состояние такое: Alone in Kyoto.
Бессонница как безделье в поезде – время, выигранное у жизни, с которым можно обойтись расточительно.
Сделал неуверенную попытку пересмотреть «Вавилон». Попытка, как и ожидалось, завершилась поражением – остановил диск, даже не добравшись до первой японской сцены,
сразу после того, как герой Бреда Пита неожиданно почувствовал руку жены на своей руке. (Спустя несколько мгновений этот эпизод завершится огнестрельным ранением жены).Читаю кусочками книгу «Квентин Тарантино: интервью» («Азбука-Классика», 2007), на обложке – многообещающее: «Я воспринимаю свою работу очень серьезно – как сердечный приступ». Обнаружил потрясающий эпизод: Тарантино вспоминает, как начинал работать с кинооператором Анджеем Секулой. «У меня были фильмы, которые я хотел посмотреть вместе с Анджеем. «Я хочу, чтобы ты посмотрел вот это и вот это». А он отвечал: «Я просмотрю все, но мы должны смотреть это без звука». Так, в абсолютной тишине, мы отсмотрели восемь отобранных мною фильмов. Я никогда в жизни не проделывал подобного – разительный контраст, просто день и ночь. Ты по-настоящему постигаешь изображение, цвет, стиль фильма. Это потрясающе».
Я не раз смотрел фильмы без звука, в неплотной, чуть звенящей тишине своей квартиры, на своем маленьком телевизоре, лежа на зеленом диване. В любом кино я люблю вялую шизофреническую текучесть (подобно той, что наполняет «Бешеных псов», самый первый фильм того же Тарантино). Выключая звук, я не то чтобы добавляю ленте изображения, вернее сказать, борюсь с экшном, синхронизируя собственное диванное бездействие с бездействием экранным. Тикает секундная стрелка, определяя точный хронометраж каждого плана, и мне приятна эта принудительная немота.
У Тома Йорка на «Eraser» есть, по крайней мере, две прекрасные песни – «Black Swan» и «Harrowdown Hill».
What will grow quickly,That you can't make straightIt's the price you gotta pay– это из «Black Swan».
Did I fall or was I pushed?Did I fall or was I pushed?<…>We think the same things at the same timeWe just cant do anything about it– это из «Harrowdown Hill».
Невероятно подумать такое о Томе Йорке, но, по-моему, он душевный.
Пил два дня, второе похмелье оказалось сильнее первого, поэтому сегодня очухался только после обеда. Столько надо всего сделать, а ничего не хочется. Сварил куриный бульон, загрузил в проигрыватель сольного Тома Йорка, Рахманинова, Tokyo Ska Paradise Orchestra, Артемьева, нажал на shuffle и застыл полусидя, завороженный этой мешаниной. Shuffle – уникальное изобретение специально для тех, кто молится на свою расширяющуюся, как вселенная, и такую же опостылевшую фонотеку.
Пока вчера пил (сначала пиво, потом виски – худший коктейль) и шутил шутки, про себя думал, насколько чудовищно, в конечном счете, все устроено. Люди тянутся друг к другу, не могут друг без друга. Человеческая общность – круговая порука, за ее пределами нет жизни, как нет жизни для крестьянина, оказавшегося вне общины. И в то же время не с кем по-настоящему, по-честному купаться в брызжущей жизни, в сухом остатке – все одиноки. А почему? Потому что каждый из нас смотрит на другого человека, как на зеркало, смотрится в другого человека – и разглядывает себя, одного лишь себя.