Мы с тобой. Дневник любви

Но Милостивая пришла, и помиловала, и погрозилась, что если так всё и будет проходить в сценах, то придёт такой день, когда она и не помилует.

Все мои тайные и хитрые какие-то купеческие домыслы и разные надумки от «большого ума», всё это она возвращает мне и прямо показывает. Можно бы умереть от стыда, получив такие подарки, но в то время, как я получаю эти щелчки и просто вижу, какой я дурак, она в моих глазах становится такой большой, такой любимой, что всё обращается в радость, и такую, какой в жизни я не знавал.

Гигиена любви состоит в том, чтобы не смотреть на друга никогда со стороны и никогда не судить о нём с кем-то другим...

Какая же глупая голова! Как не мог я сразу понять, что о своём и ещё таком бесконечно дорогом человеке думать можно только впрямую, а не забегать мыслями со стороны, не подсматривать.

До сих пор, пока я был в расплохе и не мог понять этих естественных правил, мне кажется теперь, в то время не было у меня ни мыла, ни полотенца и я ходил неумытым.

Если думать о ней, глядя ей прямо в лицо, а не как-нибудь со стороны или «по поводу», то поэзия во мне прямо ручьём бежит. Тогда кажется, будто любовь и поэзия два названия одного и того же источника. Но это не совсем верно: поэзия не может заменить всю любовь и только вытекает из неё, как из озера ручей.

Люблю — это же и значит магия, обращённая ко времени: «Мгновение, остановись!» Вот было, она, не тратя слов, опустила на грудь ко мне свою голову, и я, целуя каштановые волосы с отчётливыми в электричестве сединками, смутно думал: «Ничего, ничего, моя милая, теперь уже больше не будет этих сединок, это пришли они от горя. А теперь мы встретились, и всё кончено, теперь они, проклятые, не станут показываться».

Как будто во мне самом заключалась сила, чтобы остановить мгновение и не дать расти седым волосам. Или я эту вечность мгновения почувствовал, ту вечность, где нет нашего суетного движения. Или в этот миг моей настоящей любви зарождалось во мне чувство бессмертия...

Заруби же себе на носу, Михаил, что ни думать тут не надо много, ни догадываться, а единственно — быть всегда уверенным, что желанье всей твоей жизни исполнилось, что это именно и пришла та самая, кого ты ждал. Долой, Михаил, все мученья, все сомнения! Покупай хороших калёных орехов и отправляйтесь вместе в кино.

21 февраля.

Приносила карточки родителей: понял отца, мать — нет. Вечером ходил к её старушке знакомиться. Душе было почему-то тесно. А когда вышли с В. к трамваю, то через шубу почувствовал дрожь всего её тела, как будто всё тело её вскипело или газировалось, как шипучая вода. Может быть, это было и от усталости, а может быть, и от напряжения, которое она переживала во время моей беседы, и я, может быть, вёл себя не так, как ей хотелось. Но я не мог себя иначе вести: мне ведь нужно было привлечь сердце старушки.

Глава 8 Болото

Аксюша ездила в Загорск и объявила нам, что переходит на ту сторону.

Веда вошла серьёзная, напряжённая, внутри взволнованная, извне окаменелая, села на стул и сказала:

— Вы дурачок!

И повторила:

— Совершенно глупый, наивный человек!

После первого ошеломления, услыхав «наивный», я спохватился:

— А может быть, вам это нравится, что я такой дурак и не умный?

— Очень нравится, — ответила она, — но только не понимаю, как же вы так долго могли жить на свете с такой глупостью?

— А дуракам счастье! — ответил я.

22 Февраля.

— Все что-то делают!

— А разве это не дело — складывать две жизни в одну?

Аксюша думает так: если эти отношения с В. есть духовная любовь, то почему же и она тоже не Она, почему перед нею закрываются двери? Вчера я прочёл выбранные рукой Веды места из моих дневников Р. В-чу в присутствии Аксюши. Очень ей понравилось. И я ей сказал:

— Это выбрала В. Ты бы ведь не могла этого сделать?

— Нет.

— Ну вот!

Но я сжульничал: отношения мои с В. не духовные в смысле Аксюши или, вернее, — не только духовные. Мы в этих отношениях допускаем всё, лишь бы мы, странники жизни, продвигались дальше по пути, на котором сходятся отдельные тропинки в одну. Разница с Аксюшиной верой у нас в том, что мы сами участвуем в созидании жизни, она же выполняет готовую и расписанную по правилам жизнь.

И та же самая цель, а пути разные: наш путь рискованный, у неё — верный. Ей легче: она молится готовыми молитвами, мы же и молитвы свои сами должны создавать... Самое же главное, что у нас религия Начала жизни, у неё — религия конца. Недаром и профессия её такая: стегать ватные стариковские одеяла и читать по ночам у покойников.

Вчера взял тетрадь дневника с отметками В. цветным карандашом. Я ли это был, когда упрекал её за эти отметки? По отметкам я читал написанные мною отрывки и сам удивлялся, как это я мог написать так хорошо. Мне казалось это чтение таким интересным, что и на всю ночь хватило бы бодрости читать. Но вышло так, что, когда отметки кончились и не осталось никакой надежды увидать на моих страницах руку друга, вдруг такая скука меня охватила от себя одного, что я лёг в девять часов и заснул так основательно, что проснулся лишь утром в пять часов.

Как ни чудесно это чувство, но бывает и страшновато перед неизведанным. В любви, как и в поэзии, есть своё хозяйство, вот и думаешь, как бы не сделать в этом хозяйстве ошибку, соблюсти меру. Эта тревога, наверное, происходит оттого, что мы в этом чувстве не дошли до чего-то неопровержимого, после чего...

За ужином я увидал её не такую, как всегда, стал в неё вглядываться и вспоминать, кого я в ней вижу ясно. И вдруг вспомнил:

— Джиоконда!

— А что это — лукавство? — спросила она.

— Нет, — говорю, — это своя мысль.

— Верно! — сказала она, — у Джиоконды не лукавство в лице, а именно своя мысль. Но я сейчас хочу сказать о лукавстве: с вами у меня это бывает очень редко, с вами я бываю почти всегда — с вами.

— Меня, — сказал я, — огорчает это ваше «почти». Я думал, у вас со мной никогда не бывает лукавства.

— Вы не понимаете, — ответила она, — как вы много хотите от женщины! Но я вам скажу, что в последние дни я над собой работаю: я хочу прийти к решению в отношении вас навсегда расстаться с женским лукавством.