Мы с тобой. Дневник любви

— Почему ты сегодня со мной так нежен?

— А я сегодня перебрал в уме наше пережитое и очень много нашёл в себе хорошего от тебя, как будто со времени нашей встречи я черпаю из колодца живую воду и всё богатею и богатею изо дня в день.

Учился ездить на машине по Москве. Начали с Л. пятую главу «Былины» (будущей «Осударевой дороги»).

Л. уехала править вёрстку к Ставскому.

У Л. прострел, болит поясница, ночью надо быть с ней осторожным. Я с любовью оглаживаю её спящую, и она это учуяла, но не отвечала, потому что ей было не до того. Когда же мне попалась кисть руки и я руку погладил, то она сквозь сон мне ответила:

— Милый ты мой!

Так не раз я замечал, что прикосновение к руке бывает прикосновением к душе и, когда телу не до того, через руку происходит соприкосновение душ.

Она чуть-чуть нездорова, и этого довольно уже, чтобы я почувствовал прилив особой нежности. Её душа высвечивает так сильно из тела...

Убил дупеля и коростеля. Вечером пошли гулять, набрали грибов на жареное. За ужином Л. первый раз в жизни поела грибов (по-настоящему приготовленных) и пришла в восхищение. Так она всё лето сушила белые грибы и не ела их, даже не пробовала: сушила впрок, хотя зимой они будут везде продаваться. Думала о будущем, о настоящем же, чтобы взять и поесть, — ей и в голову не приходило. Настоящее она сушила для будущего и так всю жизнь свою провела! Сердце сжимается от боли, как об этом подумаешь...

Так много белых грибов в это лето, что, пожалуй, сушёных в государстве года на два хватит. Но кто своего белого гриба за лето не попробовал, тому зимой не понять, как они вкусны.

За обедом я сказал М. В., что если мне придётся в рай идти, то без встречи со своими собаками я в рай не пойду. На это М. В. деликатно сказала: «Рай такой прекрасный, М. М., что вы и о собаках забудете!» На это Л. возразила, что на древних иконах разъяснено: вся тварь воскреснет, в том числе, конечно, и собаки.

Только в семь вечера мы собрались в Москву. По пути стало невыносимо, мы сели в копну сжатой ржи и объяснились. Зародыш этих объяснений был ещё в самые наши первые встречи, когда, бывало, надумаешь о ней со стороны; но вот она появляется сама, и всё это выдуманное исчезает, как туман при появлении солнца. Этот мотив проходит через весь наш роман.

Я прочёл Л. одну свою запись на ходу, которая мне показалась остроумной, а Л. мне в ответ:

— Ребёночек, да ты же глупенький, что же тут остроумного? — и объяснила мне, и я понял, что действительно это не очень умно.

— Но ты не думай, Ляля, что и вправду я такой глупенький.

— Почему? — наивно спросила Л.

— Да потому, — ответил я ей, — что не тот глупый, кто пишет глупые мысли, а тот, кто за них держится.

Пробовал думать о Загорске с тем, чтобы всё разобрать, понять и, может быть, простить. Разбирал, но не отходило то неприятное, отнявшее сегодня у меня возможность думать согласно с сердцем. А мысль, оторванная от сердца, скорее всего, и является основным злом человечества.

Правда, не эта ли оторванная от сердца мысль создала материальное неравенство и орудия самоуничтожения? Не этой ли попыткой согласовать мысль свою с жизнью сердца я и создал себе своё писательство? Итак, значит, в тайниках души своей люди ждут такого согласия, если даже при моих слабых силах попытки мои обратили на себя внимание общества!

Вчера исполнилось 17 лет, как они встретились с Олегом. Л. поехала на место их встречи, вернулась поздно, промокла, замёрзла, но встреча наша была особенно радостной...

«Я ждала силу, которая покорит меня и освободит меня от вечного страха за всё живое и от жалости. И вот я покорена: я люблю только тебя, но чувство жалости за тебя, страх, связанный с мыслью о твоей беззащитности, испытываю как никогда».

Так вот проходит любовь своё полукружие от героя к ребёнку и начинает своё второе полукружие: каждая мать надеется, что её ребёнок станет героем. (Написано в машине в ожидании Л. из ателье мод.)

На ночь мы опять читали Лествичника^[52], и опять я наблюдал во время чтения оживление Л., захватывающее всё её существо — и душу, и тело: она от восторга трепетала, щёки горели, глаза сияли. Этот духовный подъём, казалось, стирал в ней границу духовного и чувственного... И тут я внезапно вспомнил наш недавний «расстрел», когда Л. была точно такой, и святой восторг примирения под утро, и с ним — чувственный и тоже святой порыв, в котором не было никакого услаждения.

И я увидал, как человек может прийти при условии самозабвения к своей простой сущности — прийти и с той и с другой стороны: снизу — это пол, сверху — потолок (или небо!).

Смиренномудрием называется такое душевное состояние, которое не может быть выражено словом.

Современная сказка (например, Андерсен) всходит на дрожжах символизма и происходит, вероятно, от дуализма, в котором материя является образом духа или, наоборот, дух — образом материи. Я же хочу, чтобы современная сказка исходила из монизма, то есть дух и материя одно и разделения между тем и другим нет, как нет разделения между «этим» миром и «тем».

Всё своеобразие моих рассказов-сказок состоит именно в яркой демонстрации этого единства духа и материи и тем самым протеста против символизма и дуализма. Андерсен для меня наиболее неприятен.

Лучше всего мне пишется на том месте, где мой чай. За чаем я никогда не сочиняю, а пишу дневник в полном равенстве себя самого с тем, что записываю: пишу прямо вслед за собой.

Вчера вечером всё-таки совершилось для меня большое событие: я переменил свою политическую ориентацию. Раньше я думал, что мы постепенно эволюционируем под германский фашизм, они же примирятся с фактом коммунизма. Теперь я подумываю, что Германия, может быть, в процессе своего поражения сама станет коммунистической и вместе с нами станет против Англии—Америки.

Так, наверно, и случится, если между Англией и Германией не будет заключён мир за счёт нас, но не в том дело; главное дело в моём сознании, что вполне достоверна лишь та сущность жизни, которая пришла ко мне через любовь. В отношении к этой сущности мировая война представляется чем-то вроде игры в шахматы. Всё моё отношение с почтением к этой умственной и увлекательной игре, но человек, не играющий в шахматы, во всякое время может улыбнуться этому совершенно пустому занятию. Мало того, может прийти ещё новый человек, расшвырять шахматы, и от этого никому никакого убытку не будет. Точно такое отношение к войне, как к шахматам, должно быть у человека, занятого подлинной жизнью.

Я пересказал недавно эти мои мысли простыми словами нашему дачному хозяину. Он в это время трудился над осенней перекопкой своего сада.

— Кто же может расшвырять шашки войны? — закончил я вопросом, не ожидая, по совести говоря, от хозяина никакого ответа, но тот бросил копать, медленно расправил затёкшую спину и так ответил мне:

— Кто может? только Бог. А человеку, имеющему веру в Бога, надо больше верить, больше просить Его о милости.

Так ориентируется в современности наш дачный хозяин.