Мы с тобой. Дневник любви

Чувство современности: про себя ведь каждый как-то ориентируется в мировых событиях. Итак, 1-я сторона — это англо-американский капитализм («всё куплю»); 2-я сторона — это англо-германско-итальянский национализм («всё возьму»); 3-я — плановое социалистическое хозяйство.

Схема к будущему роману:

Капитализм: частная инициатива, включающая экспансию, индивидуализм и духовный космополитизм.

Национализм: индивидуум как представитель народа (народная инициатива).

Социализм: индивидуум как представитель Всего-человека.

Итак, будущий мир должен быть умирён правильным сочетанием элементов человеческого творчества: 1) личности, 2) народности, 3) общечеловечности хозяйственного плана.

Каждая из борющихся ныне трёх сторон борется за то, что необходимо для всех трёх и чего две другие стороны не принимают. Так, если бы сошлись три человека: экономист, моралист и художник — и каждый стал бы насильно навязывать друг другу своё, исключающее всё другое, то и получилась бы картина современной войны.

Бессмертен ли Кащей? Живёшь, и раскрывается всё глубже и глубже непоправимая испорченность человека, выражение которой — бомбы над городами и весями: «грех» — это теперь реальность, а «революция» как иллюзия. Вместе с тем встаёт в памяти прежняя торговля, — какой это был клапан, отводящий нечистоты, превращающий всякую мерзость в удобрение. В этом свете торговля, а может быть, и весь капитал создавал некоторое равновесие.

Теперь у нас люди торговли и капитала стали политиками, литераторами и всякого рода «начальниками». Но Кащей действительно бессмертен, и нам надо считаться с этим бессмертием или же действовать так, чтобы Кащея убить.

Кто не верит в это, что Кащея можно убить, тот стоит за Англию, кто верит — стоит за Германию и за СССР.

Во всём мире наступает эпоха последнего изживания идей революции и восстановления идеи государственности. Идеи революции, как паразитирующее растение лианы, опутали когда-то здоровый конституционный индивидуализм, и так создалась демократия. Вот теперь и это рушится. Начинается всемирная реакция под началом Германии.

Оглянулся вокруг себя и увидел, что за последние три года выросли мосты, везде асфальт и порядок движения. А между тем тогда никому из нас не было никакого дела до этого будущего. Каждый занимался собой и думал о себе, вплоть до самих строителей. Никто тогда лично не заботился о будущем, как, например, даже собака заботится, зарывая остаток пищи. Тогда не заботились и теперь по «неозабоченному» идём без чувства удовлетворения. В этом и есть вся суть современного переворота.

Раньше капиталисты, как собаки, заботясь о будущем, личносвоём, создавали избытки для общества. На этом основан весь капитал: создавать будущее под предлогом и обманом личного дела.

Теперь забота о будущем стала специальностью на 1000 руб. месячного жалованья, и сами эти специалисты будущего (плановики) тоже лично в нём не заинтересованы: капиталист создавал для себя, этот же плановик создаёт будущее как специалист, по чужому велению и не для себя.

Так исчезает у каждого надежда на личный выход из необходимости, так рождается чиновничий демократизм, эгоизм, измельчание душ.

Последний нажим «Надо» будущего на «Хочется» настоящего (то есть на личность) выразился в обуздании молодёжи, художников, тех, у кого ещё остаётся надежда через личное «Хочется» выйти из необходимости государственного «Надо».

И замечательно, что сами профессора, художники, вся высшая интеллигенция, страдая лично от принуждения, не могут отказаться от справедливости всех принудительных мер в отношении рабочих и пр. «Ничего не поделаешь» — в отношении государственного «Надо» и «Хоть денёчек, да мой» в отношении себя.

Так всё и совершается в мире наивных существ, определяющих своё бытие на иллюзии своего личного «Я», своего земного короткого «Хочется».

Но существует Личность человека, независимая от человека, и жизнь, не определяемая физической конечностью. Многие подозревают существование такой Личности и в беде своей косятся в ту сторону.

Мой «Аврал»^[53] надо представить как нечеловеческий синтез раздроблённого человека, в котором каждый отдельный прозревает своё Целое. «Аврал» у меня будет как высшая ступень творчества жизни, как Страшный Суд, на котором сгорает вся иллюзорность и ограниченность индивидуальности и остаётся последняя реальность Сущего, и эту сущность мы назовём в романе Коммунизмом!

Произведение моё даст путь единства, путь индивидуальности к Личности, путь раздроблённого человека к Цельному.

Начинаю понимать истоки моего пристрастия к современности: это стремление к установлению своей личности в безликом ходе событий. Так было, и ещё когда! — в эпоху войн святой Франциск с «Цветочками»^[54] был современней драчунов.

Нет, ни в цивилизации, ни в Церкви, ни в искусстве и ни в науке и ни в чём и нигде не видно ясных путей для освобождения пленников цивилизации. И всё, что мы можем сделать, это готовиться к принятию нового чего-то. Чего? Мы должны свою душу очистить для восприятия, чтобы живыми быть и современными, не остаться как вот та старая барыня под единственной и чужой липой и с ненужными французскими словами в русском языке.

В Англии государство принимает во внимание личность, ограничиваемую возможностями современности. От этого, конечно, удобнее жить в Англии, но теперь вопрос идёт не об удобстве, а о самом составе личности, о явлении пророков, вещающих сквозь радио и гул самолётов. Я больше верю в появление таких личностей там, где личность целиком поглощена, а не на 95% плюс 5% свободы. Цельность — есть условие появления личности.

До нового брака я был хозяином и собственником. У меня просили денег. Я покупал по усмотрению своему вещи. И Лёва говорил даже, что я «прижимистый». Но, когда я сошёлся с Л., вдруг оказалось, что личного у меня, кроме способности писать, ничего нет и всё у нас в семье общее. Никто меня к этому не принуждал, всё вышло само собой из любви, и от этого мне стало много лучше во всех отношениях.

Вот это и надо для общества: чтобы создать коммуну — нужна любовь.

Если бы такую любовь, какую дарит мне Л., можно было бы на деньги прикинуть, то денег бы на земле не хватило, и если бы назначить состязание и погибель того или другого, то деньгам пришёл бы конец. Но ведь Л.-то не одна на земле! Сколько же тогда скрыто от денежных людей богатств на земле, и сколько возможностей будет открыто для людей, когда они станут ценить все отношения между собой и все вещи не на деньги, а на любовь.

Поднялся спор об охоте с трёх точек зрения: 1) мать осуждала убийство на охоте, а есть убитую дичь разрешала; 2) я стоял за охоту: убить можно; 3) Л. такое загнула, что раз убивают — можно убивать, раз едят — можно есть, — отдельное выступление против убийства или против потребления ничего не значит.

— А кто же начнёт к лучшему жизнь изменять? — спросил я, — все убивают, все едят...

— Никто, — ответила Л., — это неизменяемое! Что же касается того, убивать или не убивать, есть или не есть, — это дело личного вкуса и не может иметь ни малейшего значения.