Мы вдвоем

Алиса не перебивала, пока он говорил, потом немного помолчала и сказала:

— Йонатан, я с тобой, — и сложила вместе ладони в подобии учтивого японского поклона. Казалось, она едва сдерживается, чтобы не прикоснуться к нему. Он намеренно искал в ее голосе изъян, подвох, но, вероятно, его погруженность в судьбу Мики покорила ее сердце, и даже его растерянность была ей мила, и оба уже знали, что они будут вместе. Бывает такое мгновение между людьми, решившими принадлежать друг другу, несмотря на сомнения и желание отдалиться, убежать, вернуться к одиночеству. Потом, так почти всегда случается, это мгновение исчезает неизвестно куда, и каждый ищет его — этот поиск причиняет боль, и в нем вся суть одиночества.

Бросив взгляд на часы, Йонатан спохватился:

— Ой, уже полдвенадцатого, давай-ка двинемся в сторону Иерусалима, а то скоро кончатся автобусы, и мы тут промерзнем всю ночь.

На затекших ногах они вышли из своего временного пристанища, которое объединило их, стало приютом для зарождающихся нежности и доверия, связало невидимыми, но прочными нитями.

— Мы провели тут четыре часа, — с гордостью сообщил он ей, они пустились бежать по тротуару и поймали такси до автовокзала. У входа в автовокзал несколько шумных рабочих — иммигрантов из Эритреи — столпились вокруг хрупкой, как стебелек, женщины, по виду непалки. Та, указывая пальцем на одного из рабочих, с сильным английским акцентом орала: «Это он! Это он! Я уверена!» Пожилой полицейский пытался вмешаться, на ломаном английском что-то говорил женщине, которая не прекращала яростно жестикулировать.

Мимо проехало желтое маршрутное такси, Йонатан догнал его и постучал в дверь. Водитель открыл окно, Йонатан торопливо спросил:

— Сколько до Иерусалима?

Водитель раздраженно ответил:

— Тридцать.

— А за пару? — не успокаивался Йонатан, и водитель рявкнул:

— Да залезайте уже, нашел время доставать, сколько за пару, дай уехать поскорей из этого ада, не видишь, что ли, что тут все превратилось в Гарлем?

Впервые Йонатан ощутил, что он и она заключены в одном, коротком и немного смешном, слове — пара.

На следующий вечер Йонатан явился в ее комнату в общежитии и оставил дверь приоткрытой, чтобы не оказаться с ней наедине — царь Соломон, разбиравшийся в любви, постановил запрет на уединение. Алиса была взволнована его приходом и приготовила особое угощение — лосось, картофель со сливками и мелко-мелко, как она одна умеет, нарезанный овощной салат.

— Я чувствую, что со вчерашнего дня мы уже пара, — радостно заявила она ему посреди ужина, и крупные серьги в ее ушах раскачивались, словно вторя ее словам.

Потом они перешли на придвинутый к стене зеленый диван, и Алиса сказала:

— Какая удача, что моя соседка Рони уехала домой, и мы можем спокойно быть вдвоем.

Они стали весело болтать, искать общих знакомых, и Йонатан ожидал, что весь вечер пройдет в приподнятом настроении. Но как только он об этом подумал, ее лицо внезапно посерьезнело, и она спросила:

— Знаешь ли ты, забавный человек, что я заметила, как ты ушел вчера от ответа на мой вопрос, как ты живешь с безумием Мики?

— Как? — ответил он задумчиво: ее возвращение к вопросу, которого он ждал всю жизнь, застало его врасплох. — Как? Держусь изо всех сил, руки дрожат, а когда его накрывает, то и меня вместе с ним. Пойми, его безумие физически очень отражается на мне.

Йонатан взглянул на Алису, немного сожалея, что принялся отвечать, но зная, что пути назад нет.

— Я чувствую, что каждый минувший день — чудо, жду, чтобы все прошло. Чтобы руки снова стали руками. Чтобы тело снова стало только телом. И лишь после того, когда приступ откатывает, я спрашиваю, что случилось, пытаюсь восстановить весь его ход, пишу себе поэтапный отчет, как по окончании сложных занятий по армейской подготовке. Даже записываю по пунктам выводы на следующий раз. А потом сваливаюсь. Часами лежу в постели, знаю, что безумие сейчас переходит от него ко мне. Даю ему беситься внутри, не мешаю пожирать, раздавливать, жду, когда оно продолжит путь. Как гадкий зимний вирус. А после этого остается только скрытая неприязнь к Мике, неприязнь, которой я стыжусь и не могу ни с кем о ней говорить, уж точно не с ним, но, черт возьми, почему Мика не может это остановить, почему дает сумасшествию растерзать свою и мою жизнь, делает часть моего существования невыносимой?

Хотя он уже все ей рассказал, ему казалось, что Алиса подозревает, будто он что-то утаил. Что если бы она могла, то проверила бы его телефон — нет ли сообщений и номеров, которые он утаивает, — отрывки сведений, способные раскрыть ей настоящие его секреты. Ведь она, разумеется, боится, что все это гены, что внутри нее когда-нибудь поселится маленькая клетка его семени, полная болезни и безумия: семя раздора, которое достигнет цели, зародится в ней, и никакие анализы ничего не покажут, но однажды ее срочно отвезут в больницу с обычными для рожениц криками, и он выберется из ее утробы, и она прижмет его к груди, погладит нежный пушок волос, пристально вглядится в него, и все начнут звонить и восклицать «поздравляю, Алиса, поздравляю, Алиса», и только она одна будет знать еще до его первого, ждущего кормления взгляда: он сумасшедший.

Она посмотрела на Йонатана тем же взглядом, что и вчера, в их укромном уголке у моря, и сказала, что не расскажет о Мике своим родителям, потому что такую историю они легко не воспримут. Это отклонение от нормы было серьезнее дозволенного в строгой семье Бардах. У ее бабушки была такая сестра, и никто никогда о ней не говорил. Знали только ее имя, «тетя Рози», и когда бабушка случайно называла это имя, ее немедленно останавливали уничижительным взглядом, словно даже словосочетание «тетя Рози» было неизлечимым и заразным. Даже в воспоминаниях, которые бабушка почти год сочиняла с помощью нанятой писательницы и пересказала в них истории о своей семье, ни разу не упоминалась тетя Рози. Только на похороны тети на кладбище Гар-га-Менухот в районе Гиват-Шауль, что состоялись в последний вечер Хануки, все вынуждены были прийти, и дедушка Эдди немного поплакал перед зелеными холмами, взглянул на шоссе № 1, извивающееся внизу, зажмурился и спросил, будто сам себя: «Что мы понимаем? Ничего не понимаем, правда».

Через несколько месяцев он тоже скончался. Его смерть вызвал не рак и не сердечный приступ, а осложнение обычного зимнего гриппа — вот что отобрало у Алисы замечательного дедушку, которого, ко всеобщему стыду, похоронили слишком близко к могиле тети Рози с надгробием без эпитафии, только с именем, и бабушка, глядя в землю, повторила его слова: «Эдди, Эдди, что мы понимаем? Ничего мы не понимаем».

Да и вообще для семейства Бардах, все представители которого были врачами или адвокатами, мир очевидно и четко разделялся надвое — на «годных» и «негодных» людей, таких, от которых необходимо бежать без оглядки. Но Бардахи никогда не заботились объяснить, чем же негодный человек негоден, довольствуясь парой слов и намеком в глазах: у этого «проблема в поведении», тот «жуткий зануда», а третий говорит куда больше, чем принято у скупых на слова Бардахов, или просто отвратительно невежлив, и ото всех этих людей лучше держаться подальше.

Алиса с детства пыталась противиться этой жесткой сортировке людей, ее всегда привлекали именно «негодные». Когда-то она даже считала, что все, что в словаре семьи называется «годным», у нее автоматически переводится в «негодное». Но теперь, когда они только что помолвились, Алиса вдруг попросила Йонатана дать ей время переварить открывшуюся ей информацию. При этом именно его «негодность» — проблемные «досье» Мики, Идо и побитых жизнью родителей — заставила ее сердце переполниться сочувствием к нему и понять, что одного только Йонатана она ждала. Его доброго сердца, его самоотверженности без показухи и даже его уязвимости, связанной с душевной чувствительностью и блестящими способностями к изучению Торы.

Алиса понимала, что ее просьба — трусливый шаг, и с опаской спросила, ничего, если она немного задержится с решением, подумает, продолжать ли им отношения. Ей было так стыдно. Ведь они только что купили вместе парную кровать (раздельную, как положено), а тут она слабым голосом просит его дать ей неделю на раздумья. Подспудно она хотела услышать от Йонатана, что он не готов ждать, чтобы возражал, злился, спорил. Ей подумалось, что она ни разу не видела его разозленным, полным гнева, бунтующим вовсю. Он обычно принимал. Хотел угодить.