Мы вдвоем

Анат пробовала поспорить: «Эммануш мой, ведь вся сила роли духовного лидера в том, что у него нет ни секунды покоя, но ты же помогаешь наставлять целую общину на путь Торы, что может быть важнее этого?»

Она попыталась поговорить с равом Лидером, чтобы тот убедил его, но Эммануэль уперся: «Поверь, я правда больше не могу, это одни заботы и только». Он направил письмо в управление, не поддался уговорам председателя остаться, сказал и ему, что больше не может, просто не может. Ариэли неделю кряду почти каждый вечер приходил его умолять, говоря, что пусть прекратит все уроки, только выносит галахические суждения. Но Эммануэль ответил: «Все не так, Ариэли, не так, это серьезная роль, она требует отдачи» — и отправил письмо, всем девяноста семьям Беэрота, сообщая об окончании своей службы раввином поселения и прося с этих пор обращаться к нему «Эммануэль», а не «рав Эммануэль». В конце письма указал; что хотел бы возглавить поиск нового раввина себе на замену. «Я не бросаю дело, а просто хочу посвятить себя профессиональному занятию офтальмологией», — закончил он лаконичное письмо предложением, добавить которое упросила его Анат.

И он в самом деле возглавил группу, которая с большим трудом искала нового раввина для поселения, где с уходом Эммануэля с этого поста усугубились расколы и споры между ашкеназами и сефардами, особенно по вопросам обряда молитвы и расположения сидячих мест на мероприятиях: мужчины и женщины отдельно или смешанно, семьями. Каждая сторона была вооружена арсеналом имен авторитетов, чьи постановления подтверждали ее мнение, и все подкрепляли свои речи именем реб Моше Файнштейна^[59], а в последний праздник Симхат Тора^[60] всплыл еще и вопрос танцев женщин со свитком Торы, который угрожал расколоть поселение надвое. После каждой такой свары в синагоге Эммануэль возвращался к Анат с ощущением собственной правоты: «Видишь? На что мне весь этот балаган?»

Старожилы Беэрота уговаривали Эммануэля вернуться на должность раввина: если дело за временем, которого не хватает из-за оптики, пусть оставит ее, а поселение обеспечит ему зарплату. Но Эммануэль отмахивался с печальной улыбкой — не в этом суть.

«Но ведь именно то, что вы были одним из основателей, — большое преимущество, вы один можете понять наши тонкости, чужой человек останется чужим, — настаивая, вновь и вновь убеждали они. — Человек со стороны никогда по-настоящему не поймет, что у нас тут происходит».

Каждую субботу после гавдалы^[61] Ариэли вновь являлся упрашивать Эммануэля «водрузить на лоб венец раввина», но тот мягко, устало глядел на него улыбался и говорил: «Ариэли, мне симпатично твое упорство, но ответ тебе известен».

Затем, словно следуя установленному ритуалу, Ариэли обращался к Анат, чтобы она попросила рава Эммануэля (как он по-прежнему его называл) уступить уговорам поселения и вернуться на пост раввина. «Мы — просто стадо без пастуха», — повторял он растерянно.

В конце концов Эммануэль стал говорить, что он и не раввин вовсе, а простой обыватель, который в юности хоть и учил Тору с относительным постоянством, но ничего более, в самом деле. «Со времен ешивы прошло много лет, и, скажу прямо, я уже не тот. Беэроту нужен раввин на полную ставку, человек, который будет заниматься Торой с утра до вечера, а не только понемножку тут и там, по субботам и выходным».

Незадолго до Пурима Эммануэль был несказанно рад познакомиться с равом Гохлером. Тот хоть и не рос приближенным к Торе, а учился в обычной школе с уклоном в точные науки, затем был призван на службу десантником и даже стал офицером, но после армии сменил направление и много лет с вызывающим уважение постоянством проучился в ешиве, стал лучшим в колеле для даянов, двое прославленных руководителей которого осыпали его похвалами.

Йонатан отчетливо помнил тот вечер десятилетней давности. Его отец вернулся домой сияя, как жених, и заявил удивленной матери: «Ну вот, мы, кажется, нашли наконец раввина для поселения». Победное удовлетворение разлилось по его лицу, несмотря на очевидную досаду Анат, для которой это сообщение было подобно огромной скале, окончательно уничтожившей ее мечты в отношении Эммануэля.

Но спустя ровно десятилетие после того, как отец нашел Гохлера, после того, как он ходил по домам, словно прося пожертвования для ночлежки, и воодушевленно уговаривал голосовать за назначение Гохлера раввином поселения Беэрот, к которому тот подходит как перчатка к руке, и к тому же он выдающийся ученый, который найдет подход к юношеству, и широких взглядов, и резервист, и отец шестерых детей, а Беэроту позарез необходим раввин — так вот, именно тогда, в Пурим, их отец сообщил, что они покидают Беэрот, где родились и повзрослели, где только недавно состоялась свадьба Ноа и Амнона, первой пары, рожденной и поженившейся в поселении. Со дня свадьбы дочери Эммануэль повторял, что здесь, в глинистой земле пограничья двух пустынь, он хочет быть похоронен. «Дышать ею вблизи», — говорил он со всей серьезностью и указывал точное место, где желал быть погребенным после ста двадцати лет, и довольная улыбка прокрадывалась на его напряженное лицо, как будто он раскрыл большую тайну, за что еще предстоит держать ответ.

Они сидели перед отцом. Двое из четверых его детей. Первая находилась одна с маленькими детьми в ближайшей деревне, а четвертый лежал во влажной земле Масличной горы^[62]. И Эммануэль принужденным тоном сообщил им об отъезде.

Лицо его оставалось застывшим, и только интонация выдавала происходящее внутри, словно каждое слово было очередным осколком великой мечты, отправленным в безжалостный огонь. Тогда Йонатан искал взгляд именно Мики, боялся за него больше, чем за отца, переживал, что брат не найдет в себе душевных сил справиться с травмой отъезда из дома детства, опасался, что тот пойдет на крайний шаг, то есть самоубийство, однако успокоился, увидев на лице Мики напряженное, но спокойное выражение и поняв, что Мику уже не слишком интересует Беэрот и вся эта скученная и конфликтная общинная жизнь.

Мика всегда сетовал, что жители поселения лишены чувства юмора: «Здешние люди слишком серьезно ко всему относятся, постоянно составляют бесконечные уставы». Сефарды в тот момент хотели отдельную синагогу, а ашкеназы отвечали, что это раскольничество, что в таком маленьком поселении все колена Израиля должны молиться вместе, где бы ни родились их предки, ведь мы все — один народ, и это главное. Да и вообще, поселение основано с целью единства, а не разделения на общины.

Рав Гохлер предложил компромисс, над которым корпел три месяца, постоянно консультируясь с равом Лидером: назвать сефардскую синагогу «центром духовности восточных общин» и ни за что не называть ее «синагогой», потому что синагога в поселении одна. Но в ответ на такое возмутительное решение было устроено шумное протестное шествие с множеством плакатов: «Не хотим центр духовности! Дайте нам отдельную синагогу». Шествие проследовало от недостроенного дома Хайека до дома рава Гохлера.

«Господи, целое поселение контуженных при Султан-Якубе», — высказал Мика Йонатану при виде этой постыдной демонстрации.

4

Йонатан подробно рассказал Алисе про Мику только при пятой встрече. Он и раньше собирался с ней о нем поговорить, но опасался, не зная, как она отреагирует, и все избегал этого разговора, пока наконец не понял, что откладывать дальше нельзя. Они гуляли по Неве-Цедеку, прошлись по площади перед центром Сюзан Далаль и с удовольствием сыграли в «угадай, кто» перед выставленным там триптихом «Сделано в Израиле» Давида Тартаковера. Йонатан опознал только рава Кука, а Алиса нашла еще Агнона и Бялика. Потом они двинулись по улице Роках и наткнулись на тяжелую синюю дверь, рядом с которой была табличка: «Здесь в 1909–1913 годах жил писатель Йосеф Агнон». Алиса сказала:

— Ой, я его обожаю. С одной стороны, он был очень ироничным, а с другой — умел любить, и еще как. — Йонатан догадался, что она говорит не только об Агноне.

Потом они спустились к морю. Близился закат, небо было исполосовано белым, черным и серым, и Йонатану хотелось во весь голос закричать вместе с ней в сторону волнорезов и влажного морского ветра. Алиса от такой странной просьбы расхохоталась. Покатываясь со смеху, она медленно хлопала в ладоши, и это был первый раз, когда она смеялась рядом с ним своим раскованным смехом, который всегда сопровождали хлопки. Потом спросила, обращал ли он внимание, что в стихе «все реки текут в море»^[63] последние слова на иврите можно соединить и получится «Бог»^[64], на что Йонатан ответил:

— Ух ты, потрясающе, это значит, что у моря Его можно встретить проще всего.

Но к морю ходят и собаки, одна из которых, пегая немецкая овчарка со светлыми пятнами, подошла к Алисе, и той показалось, что пес щерит на нее зубы. Она подскочила к Йонатану, едва удержавшись, чтобы не ухватиться за него и не нарушить запрет галахи, а Йонатан глазами показал ей на узкую извилистую тропинку, ведущую вверх. Они медленно, с опаской взобрались по ней. Наверху, остановившись отдышаться, увидели двух широкоплечих парней, стоявших близко друг к другу. Хозяева пса, подумал Йонатан со злостью и обидой. Алиса вытряхнул набившийся в зеленые босоножки песок и пальцами расчесала каштановые волосы. Йонатан не мог унять бившую его дрожь, несмотря на то что опасность уже миновала.