Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы
Шрифт:
— Совсем как тогда, первого мая в семнадцатом году, — сказала обрадованно Эльвира.
Это был настоящий красный флаг.
Это было само счастье…
Олави приподнялся на локте и, притянув к себе Эльвиру, крепко поцеловал ее.
Они были совсем уже около деревни, видны были костры на улицах, и окна изб зияли выбитыми рамами, переплеты дверей были сорваны.
Но красный флажок победно развевался над избой, в которой окна и двери были целы.
Тогда Эльвира наклонилась
— Подумать только, милый, сколько должны были мы пережить и вытерпеть, чтобы снова увидеть это знамя.
Она замолчала.
Он смотрел на нее и радовался голубым ее глазам так же, как флажку, поднятому красноармейской заставой над своим домом.
Молча подъехали они к околице…
Коскинен, выпрямившись, стоял на снегу рядом с невысоким красноармейцем. Увидев Олави, Коскинен спросил:
— Есть потери, есть обмороженные? — И, получив ответ, огорченно заметил: — Да, и у нас есть обмороженные. У Лундстрема пальцы ноги… Ну, да ладно, все хорошо кончается…
И Олави и Эльвира увидели, как красноармеец открывает скрипучие ворота околицы, чтобы пропустить в деревню обоз. На чистейшем финском языке приветствует он их:
— Здравствуйте, товарищи!
— Он из финского отряда Красной Армии, — улыбаясь, поясняет Коскинен.
И они въезжают в первую советскую деревню.
— С победой, товарищи!
В лесу было светло, и глаза слипались от бледного света. Казалось, им трудно было вынести дневное сияние.
Ноги шли сами собой, и так можно было идти и час, и день, и неделю, ни о чем не думая, ничего не ощущая.
Скользят по проложенной колее лыжи, мелькают палки, бегут по сторонам мохнатые оснеженные деревья.
Громкая брань выбросила меня из колеи и заставила открыть глаза.
Легионер последними словами ругал возчика.
Нескольких возчиков, возвращавшихся восвояси, мы уже встретили и спокойно пропустили их.
Почему же сейчас Легионер поворачивает одного возчика и заставляет идти вместе с нами?
Оказывается, возчик этот, воспользовавшись суматохой, взвалил на свои сани два мешка с крупчаткою и вез ее сейчас к себе домой.
Рядом с Легионером стоял Молодой и с ненавистью глядел на возчика. Это был его хозяин, плативший ему за работу меньше, чем другому, на том основании, что был слишком молод.
Оглобли были повернуты.
— Садись, — сказал Легионер Молодому, указав на сани.
И Молодой растянулся рядом с мешками крупчатки.
Я не устоял перед искушением и сел рядом. Возчик должен был теперь идти пешком за санями.
Помню, как холодил леденеющий шарф…
И больше ничего припомнить не могу… Я заснул.
Проснулся оттого, что сани остановились… И тогда увидел над собою рыжебородого и, узнав его, даже не удивился тому, как нелепо была подрублена его борода.
Потом, помню, я увидел, как олень разрывает копытом снег, и понял: «Мы уже на земле, а не на льду».
И еще я услышал, как Коскинен спросил у Легионера:
— А где Инари?
И еще я увидел красный флаг над домом. Я увидел настоящий красный флаг и, встав с саней, пошел к нему. У околицы кто-то взял у меня винтовку и сказал:
— Здравствуй, товарищ!
Нас перевели на Княжью губу, и помещались мы в полукруглых
бараках из гофрированного железа — «чемоданах», построенных англичанами в дни интервенции.Потом несколько ребят поехали в Петроград. И я поехал в Петроград и поступил в Интернациональную военную школу курсантом.
Нас провожали ребята, и Хильда сказала мне на прощание:
— Если где-нибудь встретишь Инари, скажи, что я его жду!
Не было ни одной целой избы во всей северной Карелии в тех местах, где побывали лахтари.
Уходя из Карелии, уводя обманом и насилием многих карельских крестьян с собой в Финляндию, они вышибали рамы окон, срывали и уничтожали переплеты дверей.
Холод делался полновластным хозяином всех жилищ.
Они срывали крышки с ям, где хранился картофель, и картофель замерзал. Они резали скот.
Туши этих животных валялись посреди деревенских улиц.
Вот какие селения встретил на своем пути первый партизанский батальон лесорубов Похьяла.
Восстание лесорубов сорвало мобилизацию в Похьяла.
Там было объявлено военное положение.
Отставшие и оставшиеся в Финляндии лесорубы-партизаны были преданы военно-полевому суду. Унха и Сара были приговорены каждый к пяти годам тюремного заключения.
Поручик Лалука получил строжайший выговор от генерала за то, что вступил в переговоры с восставшими и давал им какие-то обещания. Карьера его висела на волоске. И, восстанавливая свою репутацию, он стал сущим зверем.
Инари! Дорогой товарищ Инари, тяжело раненный, ты все же выжил, сидел в финской тюрьме, бежал. Работал в подполье. Сражался потом в Испании. И в норвежских фиордах, с сорок первого года до конца войны, был грозой фашистов — партизаном. Но твоя история — это особая история, о которой уже пришло время написать.
Партизанский батальон лесорубов Похьяла разделился.
Одна часть организовала особый батальон. Среди командиров этого батальона можно встретить и рыжебородого, и того молодого лесоруба, Матти, которого Легионер припугнул на льду Ковд-озера, и самого Легионера.
Часть партизан, те, кто был постарше, осели на землю и в разрушенной белыми Ухте организовали первую на севере коммуну «Похьям поят» — «Северные ребята».
…Это было в избе на берегу тихого озера Средне-Куйто, окруженного совсем еще недавно непроходимыми лесами и болотами, это было вечером в ноябре 1932 года. Я сидел за столом, макая некки-лейпа в сметану; передо мной стояла салака, запеченная бычья кровь, масло, простокваша и хлеб. После ужина коммунары рассказывали о жизни коммуны, и мне показалось, что я снова нахожусь на совещании штаба партизан перед боем, на совещании в бане перед восстанием. Это были те же ребята.
— Передай там всем ребятам и колхозникам других колхозов, что мы не жалуемся и со всеми трудностями справимся, а потом пусть они пример берут с нас, как надо обращаться с машиной. У нас есть трактор, он работал без поломки, без повреждений, без ремонта шесть тысяч шестьсот часов. Вот. — И товарищ, произнесший эти слова, встал: — Хочешь, я тебе покажу трактор?
— Господи, да ведь это наш Олави! — узнал я и вскочил с места. — Вот мы и повстречались. А кто же у вас здесь тракторит?
— Он, — показал на Олави другой коммунар.