Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы

Это был Каллио.

— О нашем походе не так интересно, расскажи лучше людям о колхозе, — убеждал меня Каллио и вдруг пригорюнился: — Эх, Сара бы сюда с его стариками.

С Эльвирой и Олави мы вышли из избы.

На берегу и на всех деревьях лежал уже мохнатый, свежевыпавший, нетронутый снег.

Озеро своей ровной гладью отражало высокие звезды.

Было совсем тихо. Из клуба глухо доносился марш.

Мы остановились на самом берегу, около сосны Ленрота.

Ленрот лет сто назад приезжал сюда из Финляндии в Ухту, чтобы записывать руны «Калевалы». Вот это та самая невысокая сосна, широко раскинувшая свои запорошенные снегом ветви над заколдованным озером Куйто. Она огорожена деревянным заборчиком, к которому прибита памятная доска.

Здесь следовало бы поставить точку, но все же я не могу утерпеть, чтобы не рассказать о некоторых встречах.

В тридцать втором году ехал я обратно из Ухты к железной дороге в Кемь по недавно проложенной через топи и леса дороге. Нужно было проехать сто девяносто километров.

Раньше шли сюда лишь по реке через пороги на карбасах, волоком, и путь длился дней десять. Теперь же я ехал на машине леспромхоза по плохой, тряской дороге.

Грузовик завяз в грязи. Нужна была посторонняя помощь, сами пассажиры вытащить машины не могли.

Бревна дороги плотно, одно к одному, были повалены прямо на болото.

Но не о качествах этой дороги, оживившей край, хочу я сказать, а о том, что шофером нашей машины был олений пастух, тот самый, что прозевал революцию восемнадцатого года, в двадцать втором наверстал упущенное и теперь служит в леспромхозе у Коскинена шофером. Он водит сейчас машину по трудной дороге Ухта — Кемь.

Я узнал его, когда он возился около завязшей в грязи машины.

Надо было ждать помощи со стороны, и мы ее скоро дождались.

В те дни сотнями перебегали финские рабочие и крестьяне через границу в Советскую Карелию.

Были и такие случаи, что уходили из Финляндии целиком пограничные деревни, перебирались через топкие болота со всем своим скарбом, семьями и скотом. Шли и рабочие из более отдаленных от границы мест.

В то время не было дня, чтобы по дороге Ухта — Кемь не шли грузовики погранотряда, переполненные перебежчиками.

В тридцать третьем году я был в Ленинграде.

Рядом со мною в трамвай сел коренастый военный, командир артиллерийского полка.

— Господи! Да это Лундстрем!

Мы сошли с трамвая вместе и провели, не расставаясь, вечер и ночь.

Он стал командиром Красной Армии, и, как это ни странно, мы мало говорили о нашем снежном походе, о восстании лесорубов. Я рассказывал ему о том, как идут дела в лесной промышленности, как мы добились за полтора года увеличения производительности труда лесорубов вдвое, я рассказывал ему о новых наших домах в лесу, о том, как мы перекрываем все рекорды, о Кондопоге. Он же говорил о том, что полк его по стрельбе и другим показателям занимает в округе не последнее место и как ему, командиру, удалось этого добиться.

— Отличнейшие орудия, их не спрячешь в карбасы! Отличные ребята!

Так мы проговорили почти всю ночь.

Прощаясь со мною, Лундстрем вдруг рассмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Я вспомнил кучера, которого управляющий послал с нами, чтобы следить за лошадью. Каждый раз, когда я представляю себе, как он просыпается в деревне, а нас-то и след простыл, я не могу удержаться от смеха.

Вдоволь посмеявшись, мы разошлись.

Я шел через мост.

Холодный утренний ветер бил прямо в лицо, распахивая полы моего пальто и пытаясь сорвать кепку. Приходилось всем корпусом нагибаться вперед.

По реке шли гребешки.

Я вспомнил ветер, бросавший в лицо нам пригоршни снега, я припомнил метель предпоследнего дня нашего похода. Я почувствовал тревогу оттого, что судьба Хильды оставалась для меня неизвестной, и решил непременно разыскать ее.

И еще я думал, что приходит время досказать о судьбе моих товарищей, партизан батальона лесорубов Похьяла.

Совсем различные истории, непохожие судьбы, но все они полны одним и тем же: пролетарии находят свою родину и самих себя.

Я иду по широкому мосту. Ветер бьет мне в лицо.

Он совсем похож на ветер восемнадцатого года, на ветер нашего похода в снежном феврале двадцать второго.

Мы еще вернемся, Суоми! [19]

Петрозаводск, Калевала, Коктебель, Ленинград 14 декабря 1931 — 3 апреля 1934.

НА ЗЕМЛЕ КАЛЕВАЛЫ

У наших ног пенилась неширокая, но быстрая, шумная речка. Вода бежала, перепрыгивая через валуны; они чернели и поблескивали на солнце, словно бока улегшихся в воду буйволов. Под ногами вилась белая сосновая стружка, и от нового, только что поставленного сруба шел ласковый аромат; запах душной и прозрачной смолы смешивался с горечью махорки, свежестью весенней травы. Между стволами высокого строевого леса синело широкое озеро, к которому так быстро бежала речка. На ней колхозники строили гидростанцию. Здание было уже готово, и плотники ладили теперь водосбросный лоток. Топоры их стучали гулко, и эти звуки напоминали стрельбу из винтовок, которая еще так недавно раздавалась в этих лесах.

19

В 1940 году район, где происходило восстание (Куолаярви — Алла-Курти), был воссоединен с Советской Карелией.

Завтра, в воскресный день, сюда должны были прийти человек двести крестьян из окрестных колхозов на земляные работы — возводить плотину.

Перепрыгивая через кочки, переступая через узловатые корни сосен, мы с колхозным прорабом Якуничевым, высоким светловолосым парнем, шли по берегу речки к тому месту, где завтра с утра колхозники должны ставить ряжи и заваливать их булыжником.

Несмотря на то, что Якуничев на первый взгляд казался человеком грузноватым, он перескакивал через валуны с необычайной легкостью; походка у него была плавная, размеренная, как и все движения его большого красивого тела.

— Вот про нашу станцию, — сказал Якуничев, — в газетах пишут, что скоро в избах колхозников лампочка загорится. Лампочка, свет — это, конечно, очень нужно, но не в этом сила-то. Деревню эту карательный отряд сжег, всего семь хозяйств осталось — так для освещения семи домов стоило ли огород городить?

И Якуничев рассказал мне: когда эвакуированные колхозники вернулись в деревню, поселились в землянках и в уцелевших домах, они стали обсуждать, с чего начинать восстановление. Ближайший лесопильный завод и железная дорога — километров за сто. Оттуда надо везти пиломатериалы. Ни людей, ни тягла в колхозе на это дело не хватит, и восстановление затянется лет на пять-семь. А вокруг стоят нетронутые леса. И вот решили колхозники начинать стройку с электростанции и пилу на электрической энергии пустить.

— Все, что надо для нашего колхоза, за один сезон напилим, а потом и соседям поможем. Так, глядишь, за год-другой и подымемся. Все вместе. На МТФ у нас сотня коров, дальше еще больше будет. Каждой корове на пойло, на обмывку, на скотный двор и прочее — этак тысячу ведер за сутки. Поди натаскай. Самое меньшее шесть человек надо. А тут электроэнергия — насос. Так что не в освещении дело, а, попросту говоря, без своей электростанции нам никак не вылезть, никак не обернуться. А с ней мы за довоенное время перешагнем. Вперед прыгнем. Потому и весь колхозный народ с открытым сердцем на такое дело пошел. Я тоже к этой стройке всей душой припал. Конечно, в чертежах мне трудно разбираться. Сам я не электрик, да ко мне в отпуск друг по партизанскому отряду приезжал, объяснял про электричество. Он у нас в отряде радистом был Последний Час прозвали. А потом дали мне в помощники старика одного, — продолжал Якуничев, помолчав с минуту. — Сначала я думал, зря его суют. На тебе, боже, что нам негоже. А на деле бойкий старик. Как только фашисты начали отступать, он по лесам пошел. У нас, знаете ли, все здесь вокруг было минировано: тысячи, десятки тысяч мин. А он пошел и стал собирать брошенные финнами провода. Там десяток метров подберет, там — сотню. Больше месяца по лесам ходил, несколько километров проводов насобирал. Полностью проводами обеспечил колхоз. Бесстрашный старик.