Мы все умрём. Но это не точно

«Просто оставь меня в покое», — крутилось в его голове. Но отец что-то говорил и говорил, будто заевшая пластинка в граммофоне…

Через несколько дней он перестал вставать с кровати и решил больше не притворяться, что ест. Зато ему начали сниться невероятно яркие сны, где он жил по-настоящему. Во снах его встречала живая мама и прекрасная, юная жена Алекто. Когда Тео просыпался, то первое время долго лежал и пытался осознать, где вымысел, а где явь. Слишком размытыми стали контуры реальности. Здесь было заключение в поместье, мать, которая давно умерла, а его Алекто была уродлива и стара… Всё вокруг казалось насмешкой. Убогим искусственным миром. Здесь звуки тише, здесь у еды не было вкуса, у красок — цвета. Здесь не было чувств. Он просыпался, и ему не хотелось двигаться, ему не хотелось дышать и, в конце концов, Теодор решил это прекратить.

Он даже почти это совершил, если бы не домовой эльф, выбивший у него из рук склянку с ядом.

И сразу же все стали вести себя с ним, как с больным, а из его доступа забрали более или менее опасные компоненты. Нотт никому не мог объяснить, что здоров, что он всё прекрасно понимает и осознаёт, и что ему просто нужно проснуться… Эти люди-тряпичные-куклы ничего не хотели слушать. Никто его не понимал. Ему требовалось лекарство от этого вакуума. От этой разъедающий нутро пустоты.

Поэтому Тео молча слонялся по дому в поисках того, что могло ему помочь уснуть и оказаться в том, настоящем мире. Желательно, чтобы не пришлось потом просыпаться и делать вид, будто бы он всех слушает, словно ему любопытно, что приготовила Марта на обед, будто ему не плевать, что там происходит вне дома и почему постоянно жжётся его метка на руке.

Бесцветные дни пролетали один за другим, отец постоянно что-то бубнил, целители сменялись быстрее, чем листки календаря. Забини, Гойл и Паркинсон постоянно дежурили у него в комнате, и все они что-то говорили, говорили… как же ему хотелось чтобы они просто все заткнулись. Их слова не имели значения, это был всего лишь фоновый, кукольный шум. Который сливался в монолитный гул, оглушающий Теодора до мигрени и слепоты.

Через несколько недель Тео сумел найти и тайком смешать все компоненты для собственного зелья сна без сновидений. С вечным действием.

В то утро Нотт устало открыл глаза на рассвете. В комнате было почти светло, но ощущение отдыха сон опять не принёс. Его тело оказалось точно таким же уставшим, как вчера, как позавчера и все дни до этого. Он аккуратно распрямился и постарался встать так, чтобы ни одна пружина на матрасе не скрипнула. Домовые эльфы реагировали на каждый его вздох. Тео тихонько прошёл мимо мирно спящего в кресле Забини и направился в ванную. Босые ноги ступали по холодной мраморной плитке мягко и бесшумно, Блейз не проснулся.

Это были простые машинальные движения: умыться, почистить зубы мятной пастой, он некоторое время с сомнением смотрел на так беспечно забытую Блейзом острую бритву, но решил, что она ему ни к чему. Ни к чему окрашивать мир в красный. В кармане его пижамы лежал спасительный бутылёк с зельем, а на щетину на лице было плевать. Теодор остановился перед зеркалом, безразлично взглянув на себя — там отражался лишь призрак. Худой, с чёрными тенями под глазами и впалыми щеками. Зачем он продолжал чистить зубы? Вывалятся все или будут сиять унитазной белизной. Это всё равно не по-настоящему.

Теодор вышел из ванной и машинально подошёл к письменному столу. Он с сомнением посмотрел на нетронутый вчерашний ужин: томлёные рёбрышки ягнёнка со сладким горошком, гранатовым соусом и четырьмя видами риса. Есть не хотелось. Ему даже нравилась острая, режущая боль в желудке. Она приносила хоть какие-то ощущения в этом искусственном мире. Но если бы он не создавал вокруг себя имитацию жизни, то остальные заметили бы и переполошились. Поэтому еду Тео старался незаметно выкидывать. И сейчас тоже нужно было сделать вид, что поел, иначе бы эльфы сразу подняли на уши всё поместье, а Теодору стоило выиграть немного времени для себя. Он подцепил пальцами истекающие соком рёбрышки, понюхал, ощутив неаппетитный запах кровоточащего мяса, и выкинул одно за другим в приоткрытое окно.

Здесь ему было противно всё.

Он брезгливо вытер пальцы о тяжёлую бархатную портьеру и задержал взгляд на пейзаже. Солнце уже светило ярче. Очередной новый день. Грег снова будет нудеть, а Блейз обзывать слабаком и ругать на чем свет стоит. Хотя его слова давно уже не отзывались обидой. Нотт был со всем согласен. Да, он был слабаком, ничтожеством, уродом и самым ублюдочным существом на земле. Но у него просто не было сил: делать вид, что слушает, делать вид, что улыбается. Делать вид, будто бы знает, зачем до сих пор просыпается.

Ему хотелось, чтобы все они от него отстали. Дали тишины. Он устал. Теодор мечтал вернуться в тот цветущий сад, ощутить сладкий запах магнолии, взять на руки их с Алекто сына и услышать вновь, как поёт баллады мама под аккомпанемент нежной лютни. У его матери был такой чудесный, мелодичный голос…

Тео взял стоящий рядом кофейник, налил себе в тонкую фарфоровую чашку еле тёплый кофе, сделал небольшой глоток такого же безвкусного, как и вся еда, напитка и посмотрел в окно на самый красивый рассвет в его жизни. Ласковые солнечные лучи на молодой весенней траве, с окошка подул прохладный ветерок с ароматом садовых цветов, и в этот момент Нотт окончательно решил, что так будет лучше для всех. Они будут счастливы и без него, а он наконец-то отдохнёт и от себя, и от всего этого мира. Мальчик Теодор умер, когда решил в шутку написать валентинку профессору Алекто Кэрроу. Его призрак наконец-то устал цепляться за жизнь и тело. Пора упокоить свою душу.

Он был свободен.

И эта мысль его умиротворила. Теодор в первый раз за много дней улыбнулся. Выход есть всегда.

Нотт тихонько вышел из комнаты, оставив спящего Блейза, спрятался в библиотеке и быстро набросал отцу записку. Он наврал с три короба, сообщив, что безумно его любит. Это была чистейшая ложь. Теодор ничего не чувствовал ни к кому. Он просто помнил, что должен его любить, а отец наверняка будет потом не раз перечитывать последнее письмо, поэтому стоило заложить ему хоть какое-то маленькое утешение. Тео не хотел его сильно расстраивать своей смертью.

Потом Нотт подумал об остальных. С этими было сложнее. Малфой нуждался в присмотре, но Теодор, в конце концов, ему не нянька. Гойл наверняка расстроится, он до сих пор сильно тосковал по Винсу, но как-нибудь переживёт. Паркинсон, наверное, не станет долго горевать, а вот Забини было жалко, Тео чувствовал себя виноватым только перед ним. Блейз всегда старался его развеселить, кормил с ложечки и заботился, как мать. Ему не хотелось причинять боль. Нотт снял с руки серебряные наручные часы, Забини они всегда нравились. Тео подумал немного и написал короткую записку: «Я больше не могу и не хочу. Проживи счастливую жизнь за нас двоих.» Блейз был единственный из них, кто действительно умел быть счастливым человеком несмотря ни на что. Если б мог, Тео подарил бы всё своё непрожитое время именно ему.

— И что? Я даже записки не удостоюсь? — его уединение прервал голос Драко из-за спины.

Как этот инфернал его здесь нашёл? И какого хера он вообще забыл у него дома? Теодор выдохнул, пытаясь взять под контроль нервную дрожь в пальцах. Нужно просто сделать вид, что ничего особенного не происходит, и тогда, может, Малфой от него отстанет.

— А она тебе нужна? — не оборачиваясь, равнодушно бросил Тео и сложил записку для Блейза пополам. Из-за тремора в руках попасть бумажкой в узкую щель конверта получилось не сразу.