Мыс Марии

Опять выходило, что она видела друга детства последней. Только Олю она видела мертвой. А Влада – живым. И если неделю назад она ничего не могла сделать, то здесь отчетливо осознавала свою вину. Она не послушала Зенкевича, не сопереживала, не жалела, не успокаивала. Не посадила в такси. Решила, что мужик, справится и сам, бросила в баре, когда он пообещал немедленно поехать домой. Одного оставила. Испуганного, вдрызг пьяного, дезориентированного. Чтобы убедиться в реальности происходящего, она звонила единственному совершенно точно лишенному способности так шутить.

Через несколько минут она узнала от Паши, что Зенкевич вместо того, чтобы отправиться домой в Митино, поехал зачем-то к Карамышевскому мосту, где и повесился на связанных шнурках собственных кроссовок. Опознали быстро. В заднем кармане джинсов торчал паспорт. Никаких других вещей у Влада не было. А она к стыду своему даже не запомнила, была ли у него с собой какая-то сумка или рюкзак. Найти смартфон так и не смогли. Полицейские решили, что он улетел в канал имени Москвы.

Кэт вспоминала его не школьником. Студентом. Зенкевич всегда неуклюже размахивал слишком длинными руками и беспрестанно задевал все вокруг. Многим казалось, что он все время иронично улыбался. А волосы, чуть вьющиеся, полностью закрывали совсем маленькие ушки с короткими мочками. Слишком длинная, то и дело романтично взлетающая и подрагивающая челка закрывала невысокий лоб и вечно лезла в глаза.

Они тогда открывали Америку. Чужую и странную. Зенкевич был еще умильно розовощеким, с трогательными ямочками на щеках, с пытливым, вечно любопытным взглядом. Без исполосовавших сухую кожу лба морщин, без наметившегося второго подбородка. Был не то, чтобы по-настоящему красив, но чертовски обаятелен и как-то так неподдельно задорен, что не влюбиться в него было нельзя. Кэт любила его так, как можно любить океан. Или самолеты, замирая на взлете и вжимаясь в кресло во время извечной ноябрьской турбулентности. Он мог надолго исчезнуть, но всегда возвращался, чтобы выпить пива и рассказать о новой ошибке с какой-то очередной кареглазой красавицей. Они все были друг к другу необъяснимо и очень крепко привязаны. Школьное братство, нерушимое, какое-то мушкетерское, когда один за всех и все за одного, оставалось братством и годы спустя.

Конец ознакомительного фрагмента.