Мюсли

Он выжидает. Кира отворачивается от окна. Ее взгляд с небрежной враждебностью прохаживается по гостиной, туда-сюда, вразвалочку, руки в карманах.

— Я ведь тебя не принуждаю, — говорит банкир.

«Интересно посмотреть, как бы ты это сделал», — отображается на лице Киры. Она молча кивает.

— Но я хочу помочь.

— В чем?

— В чем нужно, — удивляется банкир. — Ты сама скажи.

— Мне не нужно ничего.

Они стоят довольно далеко друг от друга; при желании их взгляды могут ни разу не столкнуться. Взгляды бегут и лавируют, как на ловких роликах, проносятся, уклоняются, делают виражи. Возможность столкновения минимальна, но и она учтена: каждый взгляд напряжен, готов отпрянуть, извиниться, любезно откланяться. Эта бесшумная сложная игра может тянуться очень долго. Со стороны она кажется бессмысленной.

— Кира, — говорит банкир нерешительно. — Я тут попробовал кое-что написать.

Он сует руку в карман, но останавливается и держит ее в кармане, ничего не вынимая.

— Что ты можешь написать, кроме годового отчета.

— Наверное, это стихи.

— Ну, почитай, — говорит Кира устало, вежливо, без удивления.

— Извини, — говорит банкир и наконец вынимает руку из кармана. Рука пуста. — Действительно, глупо.

— Ничего страшного. Читай, если хочешь.

— Нет, зачем. — Он подходит к окну. — Не знаю, как так вышло. — Он спохватывается, умолкает. Кира молчит, закуривает. Они стоят в одной комнате, но у разных окон. Оба смотрят, как по парку летят листья.

Лежащие на столе листья каштанов медленно сворачиваются по краям, жухнут. С каждым днем в них всё меньше объема, цвета. Утро, исправно заглядывающее в окошко, узнает их с трудом. И вот это уже не листья, а кроткий тлен, кучка мусора.

Кучкой мусора, кротким тленом кажется иногда лежащий под небом город. Приходя к нему, утро чувствует себя дворником — а быть может, врачом, сиделкой, безутешным родственником, посланцем морга. Оно холодно озирается, носком блестящего ботинка небрежно ворошит кучи листьев, нехотя нащупывает пульс, кое-как смахивает паутину тумана с фасадов, готовится звать санитаров — но потом смягчается, глядя на еще живую воду рек.

Еще живое дрожащее тело каждое утро упрямо просыпается, тянется за сигаретой, книжкой, бутылочкой чернил; ходит по парку, сопровождаемое собакой и женщиной, несет хлеб из булочной, а вечерами сидит в темноте, стараясь выровнять, удержать дыхание. Дыхание спотыкается, как усталый ослик на горной тропе, и погонщик, замирая, заглядывает в пропасть, которая кажется ему жерлом огромного мусоропровода, коллектором тлена.

Рассеянно, перепутав с мусорной корзиной, банкир швыряет в корзинку с рекламными газетами какие-то бумажки, которые случайно вынул из кармана вместе с пачкой сигарет. Никто этого не замечает.

— Еще текилы? — спрашивает Лиза, ставя пепельницу.

— Спасибо, — говорит банкир. — Пока не надо. Я сперва поднимусь наверх.

Лиза хочет что-то сказать, но молчит. Банкир курит, разглядывая фотографии на стенах.

— Здесь хороший магазин, — говорит он.

— Я книжками мало интересуюсь, — говорит Лиза. — А вы любите читать?

— Я не знаю. Я в молодости много читал, а потом все время было некогда.

— А теперь стало когда?

— В общем, нет. Но люди всегда отговариваются нехваткой времени, если чего-то не хотят по-настоящему. Мне теперь почему-то захотелось.

— А, — говорит Лиза. — Но вы ведь не стихи читаете? — спрашивает она с надеждой.

Банкир тихо смеется.

— Нет, конечно. А почему вас это пугает?

— От стихов одни траблы, — мрачно говорит Лиза, — неприятности и беспорядок. Брата моего одноклассник воспаление легких из-за них подцепил, вторую неделю лежит. — Она хмурится, меняет пепельницу. — Его и здорового-то глючит.

— Из-за стихов?

— Из-за чего же еще.

— А еще современная литература, — говорит Александра Генриховна и барабанит по стеклу. — Ноутбуки, мобильники, крысы, телепередачи, законы, банковская система, студенты, столбы и то радио, которое на кухне. И масса других неприятностей.

— И русские народные песни, — добавляет лысый мягко, с улыбкой, щурясь от света, потоком осени вливающегося в окна кафедры.

Александра Генриховна отмахивается сигаретой.

— Это вообще вне речи.

— И Пушкин.

— Без комментариев.

— И Древний Рим.

— Ну при чем здесь Древний Рим? — сердится доктор ф. н. — Это Древний Рим мне жить не дает, как кость в горле? — Она задумывается. — Еще пельмени, — добавляет она.

— А я сижу с куском Рима в левой ноге, — Зарик потягивается, поудобнее пристраивает подушку, дрыгает ногой. — Тру-ру. Никак ее не согнуть.

Писатель разгибается, потирает затекшую поясницу. Он сидит за ноутбуком и ожесточенно трудится, Бивис сидит на полу у него за спиной и тихо скулит.

— Прекрати ныть, — говорит писатель, не оборачиваясь. — Я не могу сосредоточиться из-за твоего нытья.

Солнечный свет, пятнами расползшийся по комнате, с неожиданной силой вспыхивает в бесцветных глубинах высокого стакана.

— Была б охота жаловаться, — говорит девица Пухова, заглядывая в стакан, — а на что — вопрос шестнадцатый. — Она вопросительно смотрит на Лизу. — Вам неприятно? — спрашивает она прямо.

— Я на работе.

— Значит, неприятно. — Девица Пухова отхлебывает. — Я ведь не виновата, что вам не нравлюсь.

— Я тоже не виновата, что нравлюсь вам.

— Логично.

Лиза, не спрашивая, ставит стакан сока перед новым клиентом. Клиент — тощий, нескладный мужик в опрятной, но странной одежде — опасливо косится на девицу Пухову.

— Приветик, — говорит девица Пухова. — Не бойтесь.

Она угрюмо смотрит на Лизу, не решается заговорить, протягивает руку, ворошит пеструю труху рекламных газет и флаеров в корзинке, достает какие-то смятые желтые бумажки, бросает один взгляд, другой, вчитывается. Удивленно и обрадованно поднимает брови.

— Надо же, стихи.

— Уже и здесь, — говорит Лиза угрюмо.

— Да нет же, настоящие.

— Тем хуже.

— Вроде закопали русскую литературу, — говорит девица Пухова задумчиво, — и памятником придавили как следует, а она вон что. — Она кладет бумажки перед собой на стойку. — Прорастает сквозь мусор.

Нескладный мужик заглядывает ей через плечо.

— Я сам немного поэт, — поясняет он, — и всё русское мне не чуждо.