Мюсли

Лиза, которая уже давно как на иголках, последние слова выслушивает с некоторым удовлетворением, но тут же тревожно спохватывается. Она смотрит в расширенные стекленеющие глаза мужика, смотрит на Костю, на девицу Пухову.

— Череп первым делом сперли, — говорит девица Пухова. — Смотрели «Сонную лощину» с Джонни Деппом? Это ведь то же самое. У кого череп колдуна, тот им и командует. А колдун все сделает: ему что голову оторвать, что дворец сляпать — без разницы.

— А что писатели?

— Гоголь к ним приходил по ночам и кричал: «Отдавай кости!», — зловеще шипит девица Пухова. — Много тогда писателей передохло.

— А теперь всё на Сталина валят, — замечает Костя.

— Не развалится, — замечает и девица Пухова. — На этого-то сколько ни вали, всё будет мало.

— Такой памятник хороший, — машинально говорит мужик. — Наводит на раздумья и сам стоит в позе мыслителя.

— Это где? — спрашивает девица Пухова. — На Малой Конюшенной? Так то другой. Гоголь-то в Москве похоронен.

— Перевезли его давно из Москвы, — возражает Костя. — Думаете, просто так решили памятник ставить? Привезли, что от костей осталось, да и закопали потихоньку. А сверху памятник, конечно. Чтобы нынешние писатели рыться не придумали.

Мужик пьет сок, как живую воду; его мокрый лоб блестит, глаза неподвижны.

— А зачем? — спрашивает он слабо.

— Серьезно, — говорит девица Пухова, — почему он им покоя не дает?

— А ему покой дали? — удивляется Костя.

— Всё живое бежит в Москву, а все мертвое тащат к нам, — резюмирует девица Пухова угрюмо. — Повторите, пожалуйста, — просит она Лизу. Сжав губы, Лиза берется за бутылку.

— Вот и прекрасно, — отзывается Костя. — Меньше будет вони.

— Хо! — оживляется девица Пухова. — А ведь верно: мертвое, отвоняв, успокаивается, а живое воняет беспрерывно. Вонь — нереальная вещь? — спрашивает она у мужика.

Мужик пытается сосредоточиться.

— Да, — говорит он наконец. — Она везде, легко заметить. Значит, нереальна.

— Значит, и живое нереально, — подытоживает девица Пухова.

— Я этого не говорил!

— А что же вы сказали?

— Что за тема? — интересуется Костя.

— Обычная тема, — говорит девица Пухова и подкрепляется глоточком. — Всё, что видишь ты, видимость только одна! — декламирует она. — Что-то там, тра-та-та. Полагай несущественным явное в мире…

— Ибо тайная сущность вещей не видна. — Костя кивает. — Да. Чем сильнее воняет, тем загадочнее источник запаха.

— Вы меня извращаете! — беспокоится мужик.

— Да вы выпейте, — говорит Костя. — Никто вас не развращает. Для такого дела нужен профессионал, а мы — аматёры. Возьмешься кого-нибудь развращать, сам же и вляпаешься.

— То-то Гоголь лажанулся, — говорит девица Пухова грустно.

Она наклоняет голову. Грузный желтый свет над головами сидящих раскачивается бесформенным комком, словно мерно мотается туда-сюда его источник: лампа, фонарь или солнце. От света отслаиваются полосы сигаретного дыма; блики и пятна опадают сморщенной сухой листвой. Потерявшие четкость очертаний стены проступают сквозь дым разрозненным скелетом — там нет ребра, там — позвонка, какая-то кость не на своем месте, — но здание еще как-то держится, дрожа и зияя провалами. Дверь, резко дернувшись, впускает нового посетителя: надменного человечка с очень прямой спиной. Белинский протискивается к стойке, заказывает пиво, мрачно и рассеянно озирается. Его рука нечаянно попадает на ворох желтых листочков.

— Нет, — говорит Костя, — Гоголь всё делал профессионально.

— Я реальный, — говорит мужик и чуть не плачет.

— Кто спорит? — удивляется Костя. — Мы тут все покойники.

Прихлебывая пиво, Белинский небрежно проглядывает листки со стихами. Цепенеет.

— И живой!

— Да ладно, — говорит девица Пухова. — Чего мы будем из-за пустяков препираться.

— Да, — говорит Костя. — Это гуманный взгляд на вещи. А не такие уж пустяки, если подумать. Легко сказать: считал себя человек живым, с учетом чего строил биографию и прочее, и вдруг выясняется, что в биографии давно поставлена точка, и может он теперь планировать что хочет — места всё равно нет. Обидно, наверное? — спрашивает он участливо, с удовольствием. — Какие планы были! А главное, совершенно неясно, в какой именно момент это горе приключилось, вдруг так дохлым и родился? И у ближних не спросишь — ближние ведь сразу норовят под видом совета по морде заехать. — Он откашливается, пьет. — Самопознание! — заключает он туманно и веско.

Мужика колотит; он хочет что-то сказать, но давится.

— Костя, прекратите это! — кричит Лиза.

— Что прекратить? — удивляется Костя. — Я его и пальцем не тронул.

— А вы, оказывается, поганец, — замечает девица Пухова хладнокровно.

Костя хихикает.

— Жизнь коротка, — говорит он, давясь смехом. — Иногда хочется сказать людям правду.

— Пожалуйста, — умоляет Лиза, — Ну хоть вы им скажите, — в отчаянии обращается она к Белинскому.

— Что? — переспрашивает Белинский. — Чье это?

Он показывает Лизе стихи. Лиза отшатывается.

— Не знаю.

— Можно взять?

— Берите, — говорит Лиза. — Очень прошу.

Она выходит из-за стойки, берет — призвав все свое мужество — мужика за руку и решительно выводит его из бара.

— Не обращайте внимания, — говорит она, останавливаясь на пороге. — Они здесь все ненормальные. Они думают, что это нормально — быть ненормальным. Они ошибаются.

Не отвечая, не прощаясь, пошатываясь, мужик бредет прочь. Его руки болтаются, голова дергается. Лиза смотрит ему вслед, потом поднимает глаза к небу. Поеживается от холода, спешит назад. Холодное черное небо остается висеть, где висело. Вокруг пусто, только придорожный фонарь старается задрать голову, что-то разглядывая.

Писатель с трудом поднимает голову, ошалело моргает. Обеими руками трет виски, глаза, шею. Пытается разогнуться. Александра Генриховна, которая уже довольно давно бродит по комнате, деликатно покашливает.

— Птичка, у тебя какое-то горе?

— Нет, — говорит писатель смущенно. — Почему ты так решила?

— Ты работаешь по шестнадцать часов в сутки.

— А, ну это у меня вдохновение.

— Ни с того ни с сего?

— Нy да. — Писатель потягивается, стараясь выглядеть безмятежно. — Ты знаешь: копится, копится, потом хлынет. Скоро закончу проект. И для глянца уже накатал, — добавляет он гордо. — Про Стерна.

— Про Стерна, — повторяет Александра Генриховна без какого-либо выражения.