МЖ. Роман-жизнь от первого лица

По некоторым, весьма профессиональным, оценкам Паша имел в год до трех миллионов долларов, что представляло жесткий контраст с его официальным жалованьем в тридцать тысяч рублей и подержанным корейским автомобилем, на котором он передвигался пять рабочих дней в неделю. Для выходных имелись другие машины. В подземном гараже нового роскошного дома на севере Москвы (где Паша купил квартиру на последнем этаже, которая занимала ровно половину этажа, а соседом Паши стал один известный эстрадный певец) дожидался своего владельца «Hummer-2», на котором Паша раскатывал, когда была зима или когда ему надо было отправиться в свой сиротский загородный домик площадью около тысячи квадратных метров. Для выездов в теплую и сухую погоду у Паши имелся «Porsche Carrera». Все его машины были тонированы на 100%, включая лобовые и задние стекла, чтобы, не дай Бог, Пашу не заметили сидящим в «Porsche» – автомобиле стоимостью четверть миллиона долларов – с какой-нибудь дорогостоящей проституткой-геем, к которым Паша, увы, имел страсть. Этот монстр ухитрился просидеть на своем месте четыре года, а после запоздалого увольнения уехал снимать стресс в свою квартиру в Арабских Эмиратах, где предавался специфическим и неприятно пахнущим калом утехам, а затем получил каким-то образом канадское гражданство и покинул нашу суровую Родину, променяв Москву на какой-то там Квебек или Оттаву, где он и находится до сих пор. Перед самым увольнением он взял у очередного неосторожного Поставщика сто пятьдесят тысяч евро за ввод нескольких позиций алкоголя, но ввести он их не успел, а деньги вернуть забыл. Забавный и добрый мальчуган, не так ли?

Но если Паше, этому гомосексуалисту-аферисту, несказанно повезло и четыре года он спокойно сколачивал свое не самое маленькое даже по мировым меркам состояние, то у меня все обстояло гораздо скромнее и драматичнее. Вслед за веселыми попойками на рабочем месте, белыми хрустящими конвертами, плотно набитыми крупными купюрами, выходными в Париже и Берлине пришла расплата. Нет, меня не уволили, хотя собирались. К тому все и шло. И не то чтобы я не выполнял свою работу, но когда происходит головокружение от денег, в особенности получаемых так легко, то наступает чувство неоправданной гордыни и неадекватной оценки ситуации. Взяточника и жулика, который беспардонно наживает неправедные капиталы прямо на рабочем месте, всегда выдают две вещи: его глаза и его руки. Глаза, а вернее, взгляд этих глаз чересчур самоуверен и разительно отличается от общего отупело-затравленного взгляда прочих офисных сотрудников. Жулик словно заявляет: «Вот он я! И клал я тут на всех! Вы, жалкие куры, никогда не видавшие мира дальше забора вашего вонючего курятника! А я сто раз летал за забор, ночью, когда все вы сидели на насесте с закрытыми глазами!» А его руки противоречат глазам. Они неспокойны. Пальцы суетливо мельтешат, а указательные скребут ногтями кожу вокруг ногтей. Это из-за страха. Страха перед тем, что должно произойти и произойдет. Перед разоблачением и неприятным интервью в кабинете начальника службы безопасности. И таков удел всех жуликов, ну, или почти всех. Я предполагаю, что есть кто-то неразоблаченный, но мне таковые неизвестны. Человек, о котором я знаю теперь гораздо больше, чем все остальные, – Генрих Мюллер сказал: «Что знают двое, то знает свинья». А о деятельности закупщика знают не только двое. И о моем взяточном промысле также было известно многим. Деньги, сыпавшиеся на меня, как из рога изобилия, не приносили никакого удовольствия, и, несмотря на то, что мой месячный доход равнялся годовому доходу многих москвичей, а зачастую и много превосходил его, я всегда был на мели. Деньги словно куда-то испарялись, ничего не получалось скопить. В конце концов, не желая больше мириться с подобным положением вещей, я принялся сдавать половину всех взяток в банк, класть деньги на счет. Тем временем напряженность на работе росла, я чувствовал, как вокруг меня словно сгущался воздух, и дышать было все тяжелей. Желая отсрочить финал, я взял двухнедельный отпуск. Подходил к концу февраль две тысячи четвертого года, день заметно прибавился, но зима не торопилась уходить из Москвы. В первый же день отпуска я купил абонемент в спортивный клуб, раздал все имеющееся в доме спиртное по знакомым и начал новую трезвую жизнь. Две недели я начинал день с бега, затем гулял в лесу, затем терзал в зале боксерский мешок и жал штангу лежа. Тело, стосковавшееся по нагрузкам, благодарно реагировало на мой порыв. Мозг очищался от алкогольной скверны, а вместе с ней постепенно уходили и депрессивные «измены». Я словно взглянул на мир другими глазами. Ясными, широко открытыми. Как будто раньше я смотрел через закопченное мутное стекло и не видел и половины тех прелестей, что таит в себе жизнь.

Жажда жизни

Говорят, что перед смертью страдальцу выпадает последний счастливый день. Тогда боль отступает, человек чувствует себя лучше, начинает проявлять признаки выздоровления, все вокруг облегченно вздыхают и с радостью надеются, что дело пошло на поправку, но это вовсе не так, это совсем не так. Подобно крысам, убегающим с обреченного на погибель корабля, убегают и симптомы болезни. Они выполнили свою разрушительную работу, больше им нечего делать в изможденном теле, и они оставляют его, дают краткий и последний прижизненный покой. Думаю, что те две недели тоже были своего рода таким последним днем для меня. Выручавшая прежде интуиция молчала, вещих снов я не видел и встретил первый день весны в прекрасном настроении, готовый к завтрашнему возвращению на работу, с новыми планами и видами на жизнь. К этому времени я купил для нас со Светой и маленькой зайкой, которой вот-вот предстояло появиться на свет, большую квартиру и, как ни странно, в том же районе. Все мы жили тогда и живем по сей день возле парков Сокольники и Лосиный Остров и куда-либо уезжать от этих оазисов чистого воздуха, леса и тишины не думаем. В квартире полным ходом шел ремонт. Утром первого марта я оделся для утренней пробежки, около часа бегал в Сокольниках вокруг каскада прудов, а затем зашел глянуть на то, как продвигается ремонт. Увиденным остался вполне доволен, дал несколько указаний рабочим и вернулся домой. Позвонил Костя – один из моих «спонсоров» – и сказал, что хочет рассчитаться со мной по итогам прошедшего месяца. Обычно такой расчет между нами происходил в начале месяца, но первого числа никогда. Но Костя куда-то улетал и предложил встретиться, в противном случае мне пришлось бы ждать денег две-три недели, так как я всегда имел дело только с хозяевами бизнеса и никогда с наемными, пусть даже и высокопоставленными, менеджерами и деньги брал только из хозяйских рук. Мы договорились о встрече в 13.00 в японском ресторане возле площади Хо Ши Мина на юго-западе Москвы. В 12.50 я подъехал к ресторану, несколько минут осматривался, проверяя, нет ли поблизости ненужных глаз, вошел внутрь и сел в углу за ширмой. Место было очень удобным: никто из посетителей не мог видеть меня, и это меня устраивало. Костя немного запоздал, он вошел в ресторан в 13.20. Извинился. Мы заказали чай, немного суши. Костя под столом передал мне очень объемный конверт. Я сунул его в задний карман джинсов.

– Спасибо Костя.

– Не за что. Тебе спасибо, Марк.

– Мне то за что?

– За то, что помогаешь.

– Да брось ты, Костя. Чем таким уж особенным я тебе «помогаю»? Наверное, ты хотел сказать не «помогаешь», а «вымогаешь», но хорошее воспитание и врожденное чувство такта помешало тебе сделать это?

– Вовсе нет, Марк. Я действительно считаю, что я справедливо плачу тебе за твой труд. Ты многое делаешь для меня, для моего бизнеса. Мой товар представлен гораздо лучше товара моих конкурентов, некоторых из них ты вообще не подпускаешь к полкам своей сети. Я зарабатываю достаточно хорошо, ты вовремя оплачиваешь мне за товар, что мне еще желать? Я делюсь с тобой своим заработком, и делюсь совершенно справедливо. Поэтому не ерничай. Я считаю тебя своим другом, партнером, а с друзьями и партнерами я всегда говорю искренно.

– Я запомню. Костя, завтра я выхожу на работу, погляжу там, что я еще смогу сделать для тебя.

– Спасибо, спасибо, дружище. Я всегда говорил, что лучше откатить, чем что-то подписать. Зачем мне соглашаться с каторжными условиями официального договора, если я все в состоянии решить через тебя. Береги себя, Марк. Ты мне очень нужен. Если хочешь, я даже могу приставить к тебе личную охрану и сам буду оплачивать ее. Хочешь?

– Нет, Костя. Спасибо, конечно, но в офисе, я думаю, не поймут.

– Ну, как знаешь. До свидания, до скорой встречи, брательник.

– Бывай, Костя. Удачи тебе. До встречи.

Я сел в машину. Проехал два-три квартала и остановился. Проверил конверт и обнаружил в нем двести тысяч рублей купюрами по одной тысяче. Решил сразу же заехать в банк и положить сто тысяч на счет. В банке была огромная очередь, и я решил вернуться туда попозже, занял очередь, а сперва решил загнать машину в гараж, который был совсем рядом. В гараже я убрал сто тысяч в бумажник, а еще одну пачку, для банка, положил во внутренний, правый карман пальто. Бумажник я хотел сунуть в портфель, в котором лежала бутылка Chateau Margaux, подаренная Минаевым, сломанный мобильный телефон Евы, предназначенный для сдачи его в ремонт, какой-то снятый и убранный в стародавние времена галстук и ежедневник за 2004 год, но мой ангел-хранитель распорядился иначе, и я положил бумажник в нагрудный карман рубашки. Бумажник был из толстой кожи, большущим, с бесчисленным количеством отделений и кармашков. В одном из таких кармашков лежал подарок мамы – бронзовая икона Николая Чудотворца, довольно толстая и размером с водительские права. Я постоянно держал ее там и иногда, если становилось особенно тяжко на душе, доставал эту иконку, молился про себя и, поцеловав ее, убирал обратно в бумажник. У дверей банка мне стало как-то не по себе. Дело в том, что я заметил, как возле входа трется какой-то крайне неприятный тип. От него как будто бы за версту разило мертвечиной. Я знаю этот запах. Он появился в кабинете Струкова за несколько секунд до того, как я застрелил его. Запах близкой смерти. Надо было мне удирать без оглядки, как только я увидел этого живого покойника, но я только машинально пожалел про себя, что не взял с собой пистолет. Был у меня один знакомый гангстер, звали его Толян. Я не знаю, что он там творил такое гангстерское, а я с ним просто поддерживал хорошие отношения, иногда мы сидели у него на кухне, имея на столе пятилитровый бочонок пива, иначе «фуфырь», и говорили о литературе. Толик был чем-то похож на меня, только он был идейным гангстером: никогда нигде не работал, всегда что-то мутил, но свободы не покидал, в тюрьме ни разу не сидел. И всегда поучал меня:

– Марка, всегда носи с собой плетку.

Плетка на его жаргоне означала пистолет, автомат, все, что плевалось свинцом. Толик в свое время и снабдил меня некоторым количеством этих плеток. У самого у него была их целая коллекция, и мне из нее тоже кое-что перепало. Толяну его плетки не помогли, и его, как и всякого порядочного гангстера, однажды застрелили милиционеры. Причем Толян отстреливался, говорят, около часа и горлопанил при этом песни «Metallica». На строчке «Nothing else matters» меткая пуля сержанта милиции по фамилии Курилкин прервала с чувством исполняемую Толяном балладу, а заодно и его тяжелую нервную жизнь.

Совету Толика я не внял тогда, впервые в жизни, и пистолет оставил в гаражном сейфе.

А подозрительный тип щелчком отбросил сигарету и зашел в банк вслед за мной.

В банке как раз подошла моя очередь. Я подал экономисту паспорт, назвал сумму, которую хотел бы положить на счет, она выписала приходный ордер и попросила меня пройти в кассу номер три. Именно эта касса была расположена за закрытыми дверями, и никто из посетителей не мог видеть, что именно делает клиент банка: забирает деньги или, наоборот, передает их кассиру. Тот, кто вошел следом за мной, был наводчиком и также не мог видеть, что именно я делаю за закрытыми дверями, но его вверг в заблуждение мой портфель. «Раз есть портфель, значит, в нем должны быть деньги», – вот что он подумал. Двадцатичетырехлетний украинский гастролер, отморозок по фамилии Власенко. Его старший брат поджидал неподалеку. В кармане он сжимал пистолет «ИЖ», удаленный им у застреленного им же из антикварного «нагана» инкассатора. Инкассаторов было двое, они вышли из магазина с мешками денег. Один из них вопреки инструкции замешкался, у него развязался шнурок, он положил мешок на землю и присел рядом. Его напарник также отвлекся, тем более что вокруг все было спокойно. Больше они уже ничего не видели. Две пули, выпущенные прекрасным стрелком Власенко-старшим, прервали жизни двух приятелей, имевших, между прочим, семьи по двое детей. А братишки схватили мешки с деньгами, пистолеты обоих несчастных, выбросили свой «наган» и смылись.

Я получил от кассира корешок приходника, спрятал его в портфель и вышел из банка. Для того, чтобы попасть домой, мне надо было пройти двор за домом сто восемнадцать по проспекту Мира. Он обычно безлюден. Так было и в тот первый весенний день. Лишь в противоположном конце двора гуляли две бабушки с собачками и какие-то мамаши, выгуливающие детей в колясках, попивали пивко и покуривали, изредка потряхивая коляски со своими спящими чадами. Я вошел на территорию двора, предвкушая обед и послеобеденный сладкий сон. Меня обогнал какой-то человек в черной драповой куртке и в кепке. Он быстро прошел вперед метров на двадцать, затем резко развернулся, и я увидел, что это был парень примерно моего возраста. Широко улыбаясь мне, словно старому приятелю, держа руки в карманах своей курточки, он уверенно двинулся мне навстречу, сделал несколько шагов, поднял правую руку, не вынимая ее из кармана. Я увидел, как приподнялась пола его куртки. Помню, как я успел подумать, что это он собирается сделать. Ответ на вопрос прозвучал через секунду. И ответом был выстрел.

Власенко не служил ни в каких спецвойсках, он просто умел стрелять, как голливудский ковбой, не вынимая рук из карманов, навскидку и очень точно. Он метил мне в сердце, и он попал мне почти в сердце. Потрясающая меткость, если учесть, что он палил вслепую, по наитию, с пятнадцати или семнадцати метров. Кусок свинца, превращенный на патронном заводе в пулю и заключенный в медную оболочку, пробил мое пальто, пиджак, бумажник, бронзовую икону Николая Чудотворца, пачку денег, заметно ослабел после этого, и сил у него хватило лишь на то, чтобы продырявить мне грудь, разорвать межреберную артерию, повалить меня своей ударной силой на скользкий холодный асфальт и на этом успокоиться. Насквозь меня не продырявило.

Я лежал на холодной земле и открывал рот в тщетной попытке вдохнуть. Ничего не получалось. Я ждал, когда я увижу глядящий мне в лицо «ствол» и оттуда вырвется очередная пуля, которая отправит меня на тот свет. Немного удалось приподнять голову, и, к своей радости, я увидел, как, овладев моим портфелем, убегает со всей мочи подстреливший меня гад.

Значит, контрольного выстрела не будет, а раз так, то имеет смысл побороться за собственную жизнь. Я ничего не слышал, оглушенный страшной болью. Ощущения от попадания пули было такое, как будто в меня всадили лом. Я попробовал медленно и неглубоко дышать. Это получалось. Понемногу, но получалось. С первым глотком воздуха я начал слышать. Женские крики, что-то нечленораздельное, затем я разобрал: