МЖ. Роман-жизнь от первого лица

Иногда вспоминал о Клаудии. Я не звонил ей, и она так ни разу и не позвонила мне. Думаю, что мы оба не знали бы, что сказать друг другу. Слишком многое нас разделяло теперь. Вернее, это разделение существовало всегда, еще до нашего знакомства. Я хотел бы увидеть ее, но не настолько сильно, чтобы попытаться осуществить это в реальной жизни.

А реальная жизнь была такова: меня выписали из Склифа через двадцать один день после операции. С температурой. Но это мелочи. К счастью, в Москве есть замечательный Главный военный клинический госпиталь Бурденко. Там за две недели меня полностью поставили на ноги. В конце апреля 2004 года я впервые после долгого перерыва сел на велосипед, воткнул в уши наушники, в которых бесновался «Master of Puppets», и уехал в Лосиный Остров. После четырех или пяти таких прогулок я почувствовал себя достаточно окрепшим и рискнул посетить тренажерный зал. Все пошло как по маслу. Я стремительно крепчал и привык не обращать внимания на периодически болевший огромный шрам под сердцем так же, как привык не обращать внимания на испуганные взгляды посетителей фитнес-клуба, которым доводилось видеть мой обнаженный торс, на котором горел незаживший рубец. Люди не могли понять, как можно делать то, что делаю я: плавать, бегать, жать штангу, молотить по мешку. А я наслаждался тем, что могу делать все это и не падаю замертво. Спиртное и сигареты были забыты, с работы мне пришлось уволиться: мадам Капельская сильно постаралась для этого, но я не унывал. Теперь, после того, как я чуть было не попал в длинный тоннель, из которого нет пути назад, мне жадно хотелось жить и пить не вино, а саму жизнь, хмелея от осознания собственного нахождения на этом свете. В середине мая, как и предполагалось, Света родила девочку. Лера все давно знала, и я не скрывал от нее того факта, что у меня появился еще один ребенок. Она отнеслась к этому на удивление спокойно, чем вызвала в моем сердце бесконечную благодарность и признательность. Младшую я назвал Мартой. Мне всегда очень нравилось это имя. История уходит корнями в детство, когда я впервые увидел многосерийный фильм «Долгая дорога в дюнах». Главную героиню, в исполнении красавицы Лилиты Озолини, звали Мартой. Показ пришелся на мой период полового созревания, и я буквально бредил этой Мартой, так мне тогда понравилась прибалтийская актриса. Любовь к этому имени я пронес через всю свою жизнь, и, пока родня Светланы спорила о Катях, Олях и Маринах, я просто пошел в ЗАГС, дал какой-то ответственной тетке сто долларов, и она в два счета выписала мне «Свидетельство о рождении» Марты Марковны Вербицкой. С этим документом я вернулся к праздничному столу и продемонстрировал его всем, как свою отцовскую волю. Возражений ни у кого не нашлось.

Мы все так же жили в разных квартирах в соседних домах. Я приходил к Марте в гости каждый вечер, после работы. Я устроился коммерческим директором в фирмочку, лепящую тортики. Дело это было мне безразлично, и, возможно, поэтому работа у меня спорилась. Я быстро нашел правильный подход к своим бывшим коллегам-байерам и за пару месяцев увеличил оборот фирмочки настолько, что она стала иметь полное право называться фирмой. Я превратился в самого обыкновенного, скучнейшего обывателя, с не вполне любимой женой и нелюбимой работой. Посторонние женщины перестали интересовать меня, и если раньше, когда дух свободы жил во мне и женщины сами, чувствуя его инстинктивно, желали отношений, то теперь, когда этот огонь угас, магнетизм иссяк, они совсем не смотрели в мою сторону. Ни одного заинтересованного женского взгляда, представляете! Моя унылая физиономия словно бы сообщала: «Здесь никому ничего не светит. У меня и так семеро по лавкам».

Единственной отдушиной в серых дощатых стенах этой обыденности была дача. Здесь я отдыхал и душой и телом день-полтора, а затем мчался в Москву, оставив Леру и Еву наслаждаться загородным отдыхом, чтобы уделить время своей второй семье. Жил я, постоянно чувствуя, что вот-вот меня порвет пополам. Я стал чувствовать, что в одном моем теле живут два человека, и даже начинал иногда разговаривать сам с собой, чего не водилось за мной никогда ранее. При всем моем желании усидеть на двух стульях не получалось, и я постоянно проваливался между ними. Женщины, зная о существовании друг друга, частенько высказывали мне, то одна, то другая, в отношении своей оппозиционерки целые фундаментально-ругательные речи, и уши мои от этого желали быть залиты каким-нибудь звуконепроницаемым герметиком. Однажды я поймал себя на мысли, что не люблю ни одну из них и что любовь совершенно не то, в чем я нуждаюсь. Я часто теперь бывал в церкви, даже начал петь в церковном хоре, и все чаще мне стало казаться, что мое боевое прошлое – лишь игра моего разума, фейк, ничто.

Однажды, звездной ночью августа, я вышел из дачного домика в сад. Не мог заснуть. То сбрасывал с себя одеяло, то, наоборот, набрасывал, удостоился от Леры, спавшей рядом, двух пинков и решил проветриться на свежем воздухе. Сел в кресло-качалку, стоявшее под яблоней, и долгое время слушал ночь. Слушать ночь – это особенное удовольствие. Редкие ночные звуки отчетливы. Некоторые настораживают, а некоторые пробуждают ото льда стылые реки души. Я услышал звук самолета. Тот буравил ночное небо с радостным желанием раньше всех встретить новый день. Я покинул свою качалку, вышел на открытый, заросший мягкой травой лоскут земли, лег на него и взглянул в небо. Ночной воздух был настолько прозрачно-спокоен, что можно было разглядеть весь тот скромный, доступный человеческому глазу кусочек Вселенной, который в состоянии увидеть землянин, не вооруженный какой-нибудь подзорной трубой. Максимум, что может подарить небо для невооруженного глаза, оно подарило в ту ночь тем, кто не спал и покинул дом, чтобы полюбоваться звездами. И среди этого серебряного крошева, словно неподвижно вклеенного в черный космос, двигалась красная точка аэроплана. Я глядел на эту далекую летящую звезду и вдруг почувствовал, что во мне начинает оживать, словно после долгой зимы, прежний вкус жизни. Приторная дрянь тортиков уходила из меня, словно вода в песок, а на ее месте начинало гудеть пламя любви и жажда свободы. В ту ночь я понял, что не забыт и мой путь от звезды к звезде вовсе не окончен. Что будут еще в моей жизни вот такие вот ночи в аэроплане, несущем меня в новое завтра, и для этого нужно какое-то событие, толчок, отправная точка. Я настолько захотел, взалкал этой точки, что почувствовал головокружение. Жизнь скоро изменится. Непременно. Я чувствовал, что стою на пороге этого Нового и остается лишь сделать шаг. Все хорошее уже совсем близко. Оно подбиралось ко мне незаметно, чтобы сделать мне вот такой ослепительный сюрприз, и лишь на самом подходе позволило обнаружить себя. Как только я понял это, я успокоился. Теперь, главное, не спугнуть ЭТО, а то опять пролетит мимо, обдав сладким запахом цветущего летнего поля, а потом и запах развеется. Нет! Не хочу тебя больше терять! Я сложил ладони лодочкой, прижал к груди и пошел спать. Я был готов.

Мне снилось, что я выбрал не ту дорогу, свернул не там, где было нужно, не понял этих «коэльевских» знаков и в результате опять вынужден обитать в абсолютно чуждой мне среде потому только, что она меня кормит, и я не представляю себе, как там «в других мирах». Возможно, так же. Но точно не хуже. Но хочется верить, что есть иной мир, что я его когда-нибудь обязательно обрету и буду просыпаться вот так же, под пение птиц, с улыбкой на загорелом лице, и строить свой день так, как я сам того захочу.

А пока вот эти маленькие глотки счастья, украденные у обыденности минуты гармонии и мира с самим собой: велосипедные прогулки, озеро с обжигающе холодной водой, мои поля, на которых я так люблю встречать субботние рассветы и любуюсь по ночам звездным небом с плывущими по нему огоньками самолетов и спутников. На полях в этом году ничего не сеяли, они отдыхали, и трава поднялась в пояс да такая густая, что когда я ложусь на спину и часами смотрю в небо, то не ощущаю твердости Земли.

Предшествие события, которое совершенно изменило мою жизнь, произошло на следующий же день, после момента истины под звездами. В тот день я вывел «KONA», свой велосипед, из гаража, вскочил в седло и поехал на очередную велосипедную прогулку. По какому-то наитию, а я теперь понимаю, что без вмешательства свыше тут не обошлось, я изменил привычный маршрут и решил просто ехать вперед, не особенно разбирая дороги. Проехав через бесчисленные дачные поселки, я вырвался на просторы солнечногорских полей и понесся по дороге, укатанной совхозными грузовиками. Впереди виднелся лес, и я решил, добравшись до него, повернуть обратно. Каково же было мое изумление, когда при подъезде к опушке я услышал плач младенца, доносившийся от самой Земли. Поискав глазами, я увидел, что никакой это не младенец, да и неоткуда было ему там взяться, а совершенно очаровательный щенок, месяцев от силы двух, в младенческом щенячьем пуху и с претолстыми лапами. Он, увидев наваливающегося на него велосипедиста, сперва вроде припустил по дорожке в противоположную сторону, но потом развернулся, сел и храбро гавкнул. Этот «гав» почему-то так уколол меня прямо в сердце, что я слез с велосипеда, присел на корточки и, протянув в его сторону руку, поцокал языком и позвал его. Щенок, смешно ковыляя, неуверенно подошел ближе и опять гавкнул, довольно, как мне показалось, дружелюбно. Я взял его на руки и вдруг понял, что выкинуть его так же, как кто-то сделал это до меня, я не смогу. Поэтому на свой страх и риск я взял его с собой, и всю долгую дорогу он провел, сидя на моей левой руке, при этом довольно урча, что приводило меня в умиление. Я словно держал на руках собственного ребенка, и тепло этого доверчивого тельца заставило меня почувствовать ответственность за него. Щенок показался всем настолько очаровательным, что никто не смог указать ему на дверь, а Ева просто светилась от счастья.

Щенок оказался кавказской овчаркой. По ночам он плакал, а потом привык, освоился и ходил теперь с гордым видом по саду, не выходя, впрочем, за забор. При этом хвост его болтался не переставая, что свидетельствовало, наверное, о том, что наша компания ему вполне приглянулась и пришлась по душе, а в том, что у него есть душа, я не сомневаюсь.

Когда я уезжал с дачи, он провожал меня у ворот и, по словам Евы, долго сидел потом на одном месте, поскуливая. Но этот хитрец понимал, очевидно, что его первый «гав» попал мне в сердце с первого раза и «папочка» теперь его не бросит, а, наоборот, заявится с мешком вкуснятины из французского сухого корма и молока. Он знал, что я люблю его. Точно. Он это прекрасно понимал, и было ему по-собачьи хорошо. И мне стало хорошо. Хотя я «собачником» никогда не был, а поди ж ты… После окончания дачного сезона этого парня, которого я назвал Леоном, пришлось поселить в квартире мамы, так как у Евы оказалась аллергия на собачью шерсть, особенно она донимала ее в период, когда Леон линял. За два года он вымахал огромным, как медведь, и мама не беспокоится за квартиру, если иногда выходит из нее без ключей и не закрыв дверь на замок. Медведь Леон тихо лежит в коридоре, положив свою исполинскую голову на ее тапочки, и караулит.

Маленькая японская девочка

И вот постепенно я подхожу к финалу этой полосатой истории собственной жизни. Почему полосатой? Ведь это очевидно! Весь этот роман состоит из светло-серых, или, вернее, грязно-белых и темно-серых полос. Нет, по моему разумению, в жизни чисто белых или совсем уж черных эпизодов не бывает, и со мной пока что не произошло чего-либо уж очень плохого или хорошего. По крайней мере, до того момента, когда я в один из зимних январских дней поехал отвозить Свету в аэропорт «Шереметьево-2». Она не воспользовалась данным ей законом правом и не стала сидеть с ребенком три года и, вооружившись аппаратом для сцеживания грудного молока, вышла на работу спустя четыре месяца после рождения Марты. Увы, но закон о материнстве никогда не действовал в частных лавочках, особенно в иностранных. Никому не нужна женщина, вернувшаяся из трехлетнего декретного отпуска. Ее, как правило, немедленно увольняют, под любым предлогом, или ставят в такую ситуацию, когда сама она вынуждена уйти. Никого не интересует: болеет ли твой ребенок, есть ли кто-то, с кем можно его оставить. Все эти проблемы вызывают пренебрежительную ухмылку у начальников-мужчин и яростное шипение бездетных, а скорее всего, что и бесплодных коллег-женщин. Женщина, не имеющая возможности стать матерью, опасна и непредсказуема. Яркий пример этого Валерия Ильинична Новодворская – это еще light-образчик. Злобные, узкогубые стервы с куском сушеного дерьма вместо сердца – вот классический образ бездетной инициативной дуры, воспитанной в карьерных войнах, а, как правило, это чистые неудачницы, не сумевшие добиться самореализации вообще ни в одной из областей: ни в личной жизни, ни в бизнесе.

Рассудив, что терять хорошую работу при наличии бабушки крайне неосмотрительно, особенно учитывая тот факт, что работающий отец ребенка, то есть я, это скорее нонсенс, Света вернулась в офис, чем вызвала целый шквал хвалебных отзывов со стороны своего корпоративно-ублюдочного руководства. И вот, в то утро, девятого января, когда вся страна еще похмелялась после свалившихся на голову долгих выходных, я вез Свету в аэропорт. У нее была командировка в Китай, на две недели. Там не было никаких затяжных праздников, подобных нашим, и все китайцы, как один, съев на завтрак пару ложек холодного риса, усердно работали над повышением уровня китайского ВВП.

– Ты будешь скучать?

– Конечно, буду. Хочешь, я произнесу специально по такому случаю придуманный мною для тебя монолог, который лучше всего ответит тебе на этот вопрос?

– Конечно, милый.

– Ты часто уезжала в том году и начинаешь новый год тем же. А я прикован к рулю, как раб к галерной скамье. Я бесконечное количество раз отвожу тебя в аэропорт и столько же раз встречаю. Ты крутишь трубочку калейдоскопа, складывая острые цветные грани впечатлений от новых городов. Ты возбуждена разлукой и подолгу целуешь меня по возвращении. За все пять лет нашей, не тронутой бытом, любви я не разучился скучать о тебе по два раза за минуту, не разучился хотеть тебя постоянно, и мы, облюбовав Лобненский перелесок недалеко от Ш-2, подолгу пьем друг из друга, как из источников, открывая новые двери в жизнь. Прилетай скорее! Дома тебя ждет маленькая девочка с огромными серыми глазами, совсем как у тебя. Она подбежит к тебе, не успеешь ты войти, и с восторгом уткнется носом в твою шубу. Я тоже чувствую себя ребенком, встречая тебя. Никаких эмоций, кроме чистого блаженства. Я умею любить как ребенок? Или чистая любовь так же чиста, как детская слеза? Я счастлив, счастлив тем, что я по-прежнему могу чувствовать настоящее, и люблю тебя от этого еще больше. Твоя фотография стоит на рабочем столе: молодая светловолосая прекрасная женщина. Моя. Любимая. Обожаемая. Прилетай скорее. Я так соскучился, что совсем не спал сегодня. Я хочу каждый вечер говорить тебе на ушко: «Спокойной ночи» и засыпать, вдыхая твой запах. Я люблю тебя. Прилетай скорее…

– Спасибо…

Я проводил ее до зоны таможенного контроля, вернулся к автомобилю и медленно поехал домой. По Ленинградскому шоссе доехал до МКАД, затем свернул на Ярославское шоссе и на скорости, не превышающей скорость резвой черепахи, поехал к дому. Двигался в левом ряду, дорога была со снежным накатом, и все водители старались сохранять приличную дистанцию. Никто не лихачил, и средняя скорость сильно разреженного, в связи с праздниками, потока не превышала шестидесяти километров в час. Вдруг в моем зеркале заднего вида появились и стали стремительно приближаться две ярчайшие ксеноновые звезды. Автомобиль сзади двигался, судя по всему, так быстро, что я почел за лучшее немедленно перестроиться правее и пропустить этого гонщика-сорвиголову. Успев буквально отскочить вправо, я увидел, как мимо меня на скорости не менее ста сорока километров в час промчалась «Toyota» с красными дипломатическими номерами. Она пролетела вперед около ста метров, а затем на дороге начался кошмар.