На берегу незамерзающего Понта

— Нет! Это интересно. Это… — она искала слова. Безрезультатно. — Это ты. Мне нравится, правда.

— Это мы, — с неожиданным напором возразил он ей и тут же расплылся в улыбке: — Ну и немножко старик Джозеф.

Мирош отложил в сторону гитару. Резко поднялся под лай хаски, зазвучавший у самого моря, и разогнавшись, помчался к псу, горланя во все горло на тот же мотив:

Грядущее настало, и оно

переносимо; падает предмет,

скрипач выходит, музыка не длится,

и море все морщинистей, и лица.

А ветра нет.

Когда-нибудь оно, а не — увы —

мы, захлестнет решетку променада

и двинется под возгласы «не надо»,

вздымая гребни выше головы,

туда, где ты пила свое вино,

спала в саду, просушивала блузку,

— круша столы, грядущему моллюску

готовя дно.

И носился по пляжу с палкой, отбирая ее у собаки и зашвыривая подальше, а потом наперегонки — за ней. И давным-давно промочил кроссовки в холодной воде у берега. И в этой возне растворялся, как во всем, что делал, когда рядом была Полина.

Сама же Полина продолжала сидеть у лодки, наблюдая за Мирошем и собакой, при этом зная, что все равно является частью их игры. И все же вернула их всех обратно на землю, громко крикнув:

— Если заболеешь, тебе придется иметь дело с моей мамой.

Мирош махнул ей рукой. Подхватил за ошейник Лорку и двинулся к их очагу под открытым небом. Если бы можно было выбрать мгновение, в котором замереть на тысячелетия, как муха в янтаре, или вариант собственной вечности по ту сторону жизни, Иван выбрал бы здесь и сейчас.

Он был совершенно мокрый и совершенно счастливый, когда говорил ей:

— Дай плед. И чай. Еще не остыл?

— Не остыл, — она протянула ему кружку, в которую плеснула напиток. — Но лучше домой.

— Сейчас пойдем. Еще минутку. Ночевать же у себя собралась, да?

— Да. А то скоро забудут, как я выгляжу, — она улыбнулась и вопросительно глянула на него.

— Не забудут — у тебя дома фотографии понатыканы. Кстати, можно спереть как-нибудь?

— Это ж не цветы! — Полина поднялась и начала собираться.

— С бантиками, — продолжал разглагольствовать Мирош, отставляя на лодку кружку и принявшись упаковывать гитару. — Такие красные у тебя в косах. Ты там улыбаешься потешно. Она у вас в гостиной на комоде. Обожаю.

— Маньяк! — смеялась Полька в ответ.

— И зуба переднего нет. Это сколько тебе там лет?

— Точно маньяк! — и она огрела его пледом.

Эта шутливая драка окончилась поцелуем. И между поцелуями они потушили костер, пока вокруг них наматывал круги Лорка. Потом брели по песку к камышам из своего закутка. А оттуда к главной дороге поселка, чтобы дойти до дома. Перешучивались. Пересмешничали — по-доброму и без особого смысла. Смысл — он не в словах.

А когда остановились у ее ворот, оба одновременно замолчали. И стояли, глядя друг на друга долгие-долгие минуты, пока на землю снова не начал падать дождь — только теперь уже совсем не холодный. Ветер изменился.

— Зайдешь? — спросила Полина негромко, когда продолжать молчать стало невозможно.

— В другой раз. Я мокрый и с собакой, куда мне?

И опять замолчали. Оба. И снова Полина заговорила:

— Передумаешь — приходи, хорошо?

— Хорошо. Спокойной ночи?

— Спокойной ночи.

Мирош быстро поцеловал ее — глубоко и настойчиво, напрочь перечеркивая собственное пожелание — разве теперь уснешь? Потом подмигнул ей и бодро зашагал по улице к коттеджу на другой стороне от жилища Зориных. Он арендовал его до конца лета. Чтобы быть рядом.

А Полина проводила его взглядом и, сорвавшись с места, влетела в дом, стряхивая с себя капли и скидывая обувь. И чуть не ослепла, когда со стороны лестницы резко и почти бесшумно включился свет.

— Ну? — услышала она материн голос.

— Что «ну»? — переспросила Полина, подняв глаза на Татьяну Витальевну. Та стояла в халате поверх пижамы и задумчиво разглядывала собственное чадо на пороге отчего дома. Потом улыбнулась:

— «Ну» — это резонный вопрос в данном случае. Он выражает все и сразу. Ваня внял голосу разума и сегодня ночует у себя?

— Мам… — растерянно проговорила Полина, не придумав ничего осмысленного.

— Есть хочешь? Не ужинала. Вряд ли он в состоянии вас обоих накормить.

— У нас были бутерброды.

— Тогда он не безнадежен, — все так же спокойно ответила Татьяна Витальевна. Недолго посмотрела на дочь. Пристально и настороженно. И только потом добавила: — Пойдем на кухню. Я тебе молока ко сну согрею. С медом, как раньше. Не помню, когда последний раз поила тебя молоком.

Полина послушно двинулась в сторону кухни, там устроилась на стуле, стараясь хотя бы внешне не походить на нашкодившего котенка. Мать ее отважные взгляды исподлобья и деловитый, но притихший вид игнорировала. Возилась у плиты, шуршала банками на полках, разыскивая, куда Галка подевала горшочек с медом и корицу. А когда зашипел газ, и о решетку стукнула кастрюлька с молоком, будто ни в чем не бывало, спросила:

— Со Стасом не говорила еще?

— Говорила.

— Сказала?

— Нет, не совсем… — Полина вздохнула. — Я не умею по телефону.

— Но ты уже решила?

— Угу.

Мать кивнула. Отвернулась к плите и принялась помешивать молоко, добавив в него ложку меда. Как золотистая сладкая масса смешивалась с белым, растворяясь в ней и навсегда исчезая, так и она исчезала в собственных страхах и растворялась в собственной любви к дочери. Так было всегда. Хмурилась, чтобы Поля не видела. И уголки ее губ подрагивали — то ли от желания улыбнуться, то ли от того, что хотелось расплакаться. Но слезы были бы не о плохом.

Наконец она поставила чашку перед Полиной и села за стол напротив нее. Чайник на столе с травяной заваркой и шиповником после ужина был еле теплый. Татьяне Витальевне на несколько глотков — в самый раз. Галка знала, что хозяйка легко может среди ночи проснуться и захотеть попить, а пила она чаще всего вот этот холодный чай. Недолго поколебавшись, чтобы занять руки, налила его себе. И только после этого проговорила:

— Знаешь, Плюшка, по логике вещей сейчас я должна бы прочитать тебе лекцию на тему того, что нельзя заводить новые отношения, пока не окончила старые.