На берегу незамерзающего Понта

— Я понял. Выкопать все?

— Да, до последней шпильки. До возраста, когда ее на горшок посадили. С ней не может не быть сюрпризов, сам понимаешь.

— Кое-что мне попадалось. Начну там, обязательно приведет дальше.

— Буду ждать, Николай Ильич.

И Штофель ждал. Снова затаился и ждал. Складывал из часов дни, а из дней — недели.

Работал, сутками пропадая в офисе. Его американская авантюра плодов пока не приносила, но это было лишь вопросом времени. И Стас понимал, что вскоре после новогодних праздников снова улетит в Нью-Йорк. Теперь не так надолго, но знал он и то, что если до этого ничего не решит с Мирошниченко, то едва ли отъезд дастся ему легко.

«Отвлечешься, развеешься», — не признавая за ним слабостей, говорил Иосиф Штофель, старый еврей, чьим поздним и любимым законным отпрыском был он, Стас. Мать поджимала губы и твердила, что ни одна юбка не стоит туч, набежавших на его лицо. Они так и не познакомились с Полиной. Все никак не складывалось, пока не разбилось окончательно.

И иногда Штофель думал о том, как бы они приняли ее. Они, чей брак был всего лишь данностью прекрасному прошлому на двоих, повзрослевшим наследникам. И огромным активам, которые никто не стал бы делить. О том, что у отца есть вторая семья и побочные дети старше его самого, Стас знал давно. Знала и мать, хотя делала вид, что ее это не касается. Ее собственные интрижки ни разу наружу не всплыли, как то бывает с дерьмом, которое всегда всплывает. Или как в семье Дмитрия Мирошниченко, хотя об этом и не принято говорить вслух.

Только оба родителя все настойчивее твердили, что ему пора жениться. И невест обсуждали вполне реальных, перспективных в сфере распределения капиталов и интересов по стране. Ханука тому способствовала. Эти вечера традиционно Стас проводил в отчем доме, где подвергался жесткой обработке.

Он злился. Срывался от них среди ночи ради нескольких часов наедине с собой. А поутру пахал, как проклятый, в офисе, радуясь, что есть на что отвлечься. На что угодно — только бы не думать о том, какая внутри зияет пустота. Давно образовалась. Летом. С уходом Полины. А он только теперь по-настоящему начинал ее чувствовать. Не оттуда ли эта дикая неудовлетворенность, никогда ранее не испытанная?

Взрослый мужик, а скрутило, как пацана сопливого.

Так отчаянно долго тянулся декабрь — бесснежный, безрадостный. И ему казалось, что его жизнь такая же серая, как небо, нависавшее над крышами и километрами электрических проводов. До того дня, когда к нему в кабинет не заявился сверкающий и лысиной, и линзами очков Самерин.

Без лишних лирических отступлений Николай Ильич довольно схематично рассказал о буднях и праздниках Людмилы Мирошниченко, крайне похожих между собой. Частые срывы, несколько курсов лечения в лучших клиниках Европы, замятые скандалы в общественных местах, небольшое количество незначительных заметок в третьесортных газетенках и людская молва в период, когда цены на коммунальные услуги не повышаются и мир не стоит на пороге очередного конца света. Все это выглядело нечисто, но и на открытие века не тянуло. Пока Самерин не перешел ко второй части обнаруженных им фактов.

Он сделал два больших глотка кофе, которым, как обычно, был сервирован журнальный стол в кабинете Штофеля, где они и расположились вместе с хозяином.

— Юрий Федорович Кузьмин, бывший водитель Мирошниченко, — продолжил Самерин. — Был уволен после того, как его уличили в любовной связи с Людмилой Андреевной почти семь лет назад. Это не мешает встречаться им по сей день. Кузьмин оказался хорошо осведомленным и разговорчивым. Из потока разрозненной информации я выделил один факт. В начале 90-х Дмитрий Мирошниченко ушел от жены и собирался подавать на развод, но беременность законной супруги вернула его в семью. И вот тут оказалось самое интересное. Той, к кому уходил Мирошниченко, была Татьяна Зорина — студентка юридического факультета, второй курс. Как и где они встретились — узнать не удалось. Но куратором в группе Зориной была мать Людмилы Мирошниченко. Возможно, связь там.

Николай Ильич снова замолчал и выжидающе посмотрел на Штофеля. Тот внимательно разглядывал протянутую ему в самом начале разговора папку. Сейчас она лежала на столе, привлекая внимание несколькими фотографиями, которые резко поплыли у него перед глазами.

Стас вздрогнул и, не веря собственным ушам, поднял голову.

— Зорина? — это было единственное, что он мог произнести.

— Зорина, — подтвердил Николай Ильич.

Одновременно с его ответом неожиданно взгляд прояснился. Штофель перелистнул страницу. С черно-белой фотокарточки размером 3x4 на него смотрела, улыбаясь глупой детской улыбкой, семнадцатилетняя Татьяна Витальевна. Личное дело Зориной Т.В. Университетский архив. Год поступления — 1991-ый.

Штофель вскочил с места и рванул к окну, на всю распахивая створку. Чтобы вдохнуть воздуха, остудить голову, потому что от взорвавшегося в горле кома ярости, не испытывал сейчас ничего.

— Значит, от Мирошниченко она ничего не получила? — выдохнул Стас.

— Скорее потеряла. Бросила университет и уехала из Одессы.

— А в свете того, кто он сегодня, потеряла она в разы больше.

— Знал бы, где упадешь, — согласился Самерин.

— Знал бы, где упадешь… — повторил за ним Штофель, коснулся ладонью лица. Лицо было горячим, а ладонь — ледяной. Скользнул ею по глазам, словно бы остужая. Повернулся к Николаю Ильичу и кивнул, отвечая на все и сразу: благодарность за проделанную работу, уведомление «свободен» и банальное «думать надо».

Самерин без слов его понимал и наскоро оставил в одиночестве. Вернее, не так. Оставил наедине с мыслями и папкой, раскрытой на личном деле госпожи Зориной.

Ничего нового сухой язык документов сказать ему не мог. Зато мозг с компьютерной точностью воспроизводил последовательность событий.

Двадцать с лишним лет назад у Татьяны Витальевны ничего не получилось. С Дмитрием Мирошниченко — ничего не получилось. Зато у Полины с Иваном Мирошниченко — роман, грозящий перерасти во что-то большее.

У матери не получилось — получается у дочери. У матери — не получилось.

Стас негромко хохотнул. В голове зароились вопросы, ответов на которые у него пока не было. Мирошниченко-старший в курсе? Полина — осознанно или ею умело манипулируют? Месть? Восстановление справедливости? Или желание взять реванш?

О-о-о! Госпожа Зорина все же добилась в свое время немалого! Да, это не те масштабы, которыми мерил жизнь Штофель. Но из безвестной девчонки без роду и племени, бросившей университет, вышла хозяйка собственного пансионата на побережье. Ни звезд, ни регалий, но это приносило ей стабильный доход, которого хватало на безбедное существование — Полина не была избалована, но знала вокруг себя многие блага, не доступные ее же одногруппникам. Где гарантия, что Зорина-старшая не хотела… большего? Большего именно от Мирошниченко.

Но почему, черт подери, от него? Обида молодости — обида самая жгучая?

И, может быть, именно поэтому она не особенно привечала самого Штофеля, относилась к нему с прохладцей? И не падала в счастливый обморок от того, какого мужика подцепила ее дочь?

Что-то у него никак не сходилось.

Кусочки мозаики рассыпались в пальцах, и он не мог собрать их в кучу. Мотив не складывался. Стройному ряду теории не хватало фактов, и узнать их он мог только у тех, кого эта история зацепила.

За-це-пи-ла.

Сейчас она зацепит Полину.

Глухой звук вырвался из его груди, и Штофель с удивлением осознал — это он сам его издал. А еще он сделал открытие: так или иначе, это все задевает Полину. Его Полину.

Мирошниченко-старший спал именно с ее матерью, и если поднимать на-гора эту грязь, то она заденет ее семью, испачкает и ее. Причинит ей боль куда более сильную, чем та, которую она могла испытать от безымянных, безликих выпадов, предпринимаемых им до сей поры.

Так какого хрена Мирошниченко-старший спал именно с ее матерью! Именно с ней, а не с какой угодно другой девкой?!