На десерт

И позвонил домой капитан Шнайдер, что прибудет он с гостем, а потом на капитанском «газике» прирулили они в охотуправу, где что-то занадобилось Тхорику, а потом покатили к Шнайдеру.

Тут рассчитывал Тхорик, что обнаружена им будет в доме хозяйка — ну, непреложно дебелая и даже при усах Фейга Шмульевна. Сильно ошибся при этом охотовед. Глаз не оторвёшь, вот какая встретила их хозяйка, по фактуре — лакомей не бывает, а по нации — бурятка. Одним словом — Жанна Дашиевна. Всем взяла Жанна Дашиевна, только ноги подкачали малость. Коротковаты ноги, так прикинул Евгений Борисович, да чуть с кривинкой. А кривинка эта присутствует от векового бурятского конничества.

— Ну, — сказал капитан, поднимая граненый стакан с водкой, — начнём стирание граней между профессиями. Зай гезунд, Евгений Борисович. Лахаем!

Лахаем-то лахаем, и не отказался приехать на гостеванье Евгений Борисович, не заважничал, но служба есть служба. И без обиняков принялся Евгений Борисович — а его уж обмани в этом деле! — ворошить вилкой в судочках и блюдах. И отнюдь не с целью полакомиться самым вкусным.

— Лось ведь? — спросил он про жаркое у Жанны Дашиевны.

— Лось, — простодушно призналась хозяйка.

— Скажу больше: подбрюшинная часть стегна лося (утвердил — и не ошибся) Евгений Борисович.

— А тут? — сделал он фехтовальщический выпад вилкой. — Косуля восточносибирская, самка, ребрышки правой бочины. А тут что? — потянулся грозный и обличающий гость к блюду с ломтеобразностями. — Окорок, кабанина дикая, матка-двухлеток, межлопатье. Ну, а вот это вот, а, Марк Евсеевич, белое вот это мясцо? Может, скажете, грудки куриные с картофелем-фри? Фри, да не ври… К императорскому столу поставляли раньше такое мясцо, а название этому животному — рысь.

— Да чего же вы всё по узнаванию, — сказала подавленно Жанна Дашиевна. — Вы кушайте. Пельмени вот с пылу с жару. Вы их с укс усом или же с черемшой?

Встречь пельменям потянул носом Евгений Борисович — и опять вынес приговор: из медведицы. Из молодой. Из пестуньи.

— Наливай, — разрешил после этого Евгений Борисович.. — Одновременно тебе скажу, капитан: моё Управление охотничьего хозяйства не поставляло в торговую сеть ни грамма медвежатины, косулятины, кабанятины, изюбрятины, а про рысь я и вовсе молчу Стало быть, в магазине ты этим разжиться не мог. Стало быть, распромышлена вся эта живность браконьерским путём. На полигоне. И выпить я с тобою, Марк Евсеевич, выпью, и хозяйке твоей гип-гип ура, такой стол сочинила, но…Знаешь, как американцы говорят, участковые ихние, ну. шерифы? Говорят они: смокинг ган, дымящийся пистолет. Неопровержимая, значит, улика. В следующий раз на браконьерстве я тебя тепленьким возьму, с поличманом.

На этом этапе колкой беседы опростали собутыльники ещё по стакану, и рысь как закуска, надо сказать — очень монтировалась с водкой. Впитые были собеседники, и хоть приняли изрядно вовнутрь — трезвы были как стеклышко.

— Худой мир лучше доброй ссоры, — сказал капитан Шнайдер. — Я тебя уважаю, Евгений Борисович. Уважаю, что запросто пришёл ко мне в гости, на официальную ногу не встал. И твоим авторитетом я дорожу, но чтобы стукнулся ты жопой об забор — этого я допустить не могу. Потому слушай меня без обид: ни с каким поличманом, ни с каким смокинг ганом тебе меня не взять никогда. На полигон гражданским лицам, хоть при любой их должности — вход заказан. Теперь, допустим, выруливают мои «уралы» и «зилы» с полигона, и тут твоя шатия-братия прилипает ко мне: колонне — стоять, открыть задние борты, предъявить содержимое! А ты видел на моих машинах у заднего борта запяточки, на барских каретах раньше такие были? На тех запяточках люди сидели, специальность такая — берейтор, с хлыстиком. Чтобы простолюдины не цеплялись к карете. А у меня там сидят берейторы с автоматами, да ещё при подствольниках. Что возят с полигона в моих машинах — сам представляешь. И вот втыкаю я возле каждых запяток по красному вымпельцу — и подъедь-ка после этого к моим машинам ближе пятнадцати метров — сразу огонь на поражение. Так что на трассе ты, Борисыч, меня не обыщешь. Зай тебе и гезунд, выпьем и снова нальём. Но, — продолжил Марк Евсеевич, — допустим, от бессильности раздосадовался ты на меня до упора.. И поспешаешь в обком, в отдел административных органов: так, мол, и так, прошу поставить в известность командующего и учинить полный обыск в воинской части, куда только что проследовала колонна. И? Спроси у гуся, Борисыч, не мерзнут ли ноги. Опять жопой об забор, опять полный облом тебе будет. Потому что любит меня личный состав. Дам я команду — и сырком, если хочешь, мигом со шкурой, с рогами, с копытами, с когтями да клыками — всё смолотит моя солдатня, добры молодцы, только бы под удар меня не подставить. У меня знаешь, какие ребята служат? Читал я, англичанин один, долбоёбина, на спор за два года сжевал мотоцикл. А у меня рядовой Таймасханов пачку бритвенных лезвий положит за щёку — и разжевывает в пыль, в грязцу. Такие вот пироги! .

И когда снова налили и выпили, предложил Марк Евсеевич гостю позагибать пальцы в оправдание своих браконьерских действий. Первое, сказал он — чем занята у меня команда? Дело наше хуже минёрского. Сегодня жив, а в завтрашнем дне уверенности нет, можно коллективно отдать концы. И при этом ещё жить впроголодь? Дудки! Второе: писал я, капитан Шнайдер, во все воинские инстанции: работа у подразделения опасная, полевая, надо срочно увеличить солдатам паёк и обмундирование дать другое. И что? Без ответа осталась моя писанина. Третье: у тебя. Евгений Борисыч,

как одеты охотники промысловые? И торбасики у них меховые, и унтишки меховые двойные, и дошки, и забайкальские маечки из овчины. И при такой-то справе, и при питании калорийном — всё равно горит в человеке вес, вымерзает в тайге тело охотника. А солдата сравнить с охотником? Как одет солдат на морозе? Слезами горючими омоешься, вот как одет солдат. В этих обстоятельствах как же ему без наваристой пищи? Четвёртое: размонтируя на вывоз весь этот ракетный лом — ковыряется в сплошной отраве солдат. Так если для защиты организма не противопоставить отраве хотя бы сытную мясную еду — будет что? Теперь пятое, продолжил Марк Евсеевич. Брал я самолетик, облетал полигон и окрестности. Так знаешь что, Евгений Борисыч, не в укор тебе будет сказано? Бэтэвский твой охотзаказник к полигону примыкает с северо-запада. Там твоя власть, твои егеря. И видел я с воздуха, до бреющего полёта спускался: вся тайга в твоём заказнике исполосована вездеходами: лучат зверя ночами, да такой силы применяют фары и фонари — от бомбардировщиков, слышал я, посадочные фары встречаются. Под таким лучом зверь без пули, сам собой падает. И видел я с воздуха по следам: массовый переток зверя идёт из твоего заказника на полигон. Спокойней тут зверю и для кормёжки, и для расплода. У меня на полигоне — воспроизводственный твой резерват, Борисыч. Роддом! Шестое теперь, последнее. Да, бьёт зверя Шнайдер на полигоне. А можешь ты сказать, что хоть одна туша пущена Шнайдером в обогащение, прошла мимо армейского котла? Нету таких фактов, Борисыч. В итоге предлагаю я вот что: нам с тобою друг на друга крыситься незачем. Больше скажу: сочиняешь ты, как мне ведомо, докторскую диссертацию по копытным. Так теперь, прежде чем зверя сожрать, велю я своим архаровцам полные обмеры делать по зверю и цифирь всю с рогами и шкурами передавать тебе. Ну, кой-когда рожишки-другие себе я оставлю, на подарок командования залётному маршалу, но для твоей коллекции это не особый урон. Что, по рукам, Борисыч?

— Вот же еврей у вас! — в проникновенных чувствах сказал Евгений Борисович Жанне Дашиевне. — По всем статьям уконтрил меня, нечем крыть. Я эти наши отношения скреплю подарком.

А лагерей с заключёнными окрест — тьма тьмущая. И любые умельцы отбывают там сроки. Должно быть, и из Златоуста сидел в данной местности узник, потому что на подарок извлек Евгений Борисович знатной работы финку. Гравирование по клинку тонкое, волосковое, штучное. И принял подарок Марк Евсеевич, попробовал жало клинка на ногте, позвенел клинком о столовую вилку, и — как Евгений Борисович определял на столе, где тут кабанятина, где изюбрятина — так и Марк Евсеевич, направив ухо на затухающий звон, определил, как в воду глядел:

— Из танкового плунжера отковали.

Здесь только руками всплеснул Евгений Борисович: ну. чертознай капитан. Ведь точно — из плунжера!

А тем временем капитан под это сдружение, чтобы не быть в долгу, открыл привинченный к полу сейфик, где у него пистолет, десантный автомат да прочая сопутствующая армейская рухлядь — и Евгению Борисовичу преподнес ящичек. А там — прибор инфракрасного ночного видения, да той последней наиновой армейской модификации, что и мечтать не моги охотничья служба разжиться таким до полного построения коммунизма.

— От чистого сердца, — сказал Марк Евсеевич. — Чувствительность — не поверишь: синичка пукнет в дупле на ночлеге, и ту в момент засечёшь. Только ты уж, Борисыч, даже если Жаннка попросит, не применяй прибор для наблюдения за моей ночной жизнью в городе.

Так и утрясся вопрос с сытным прокормом солдат. Что говорить, вполне людскую жизнь кроил солдатам капитан Шнайдер, в разумных тяготах, но уж без принижений. В идеальном порядке команда у капитана Шнайдера, а отчасти ещё потому, хоть сам он востроглаз и пытлив — есть у него в сержантском и рядовом составе достаточно осведомителей. И случись неблагополучие в коллективе — всегда можно на дальних подступах его загасить..

Неблагополучия эти бывали. И как-то здоровяка ефрейтора Табацкова пригласил капитан Шнайдер погулять за недальнюю рощу, в заросли рододендронов. Там сказал он ефрейтору:

— Доложи, Николай Егорович, чем тебе нелюбезен рядовой-первогодок Багаудин Таймасханов?

Поюлил Табацков, поотводил глаза, но доложил, что раздражает его Таймасханов со своей верхней койки зубрежкой после отбоя по части классификации фланцев к ракетам и прокладок к ракетам же из поронита, композитов и фторопласта.