На двух берегах

– За мной их уже семь! Ну, счастливо тебе, брат! Лечись! Люби жену. И приходи потом добивать этих поганых фрицев. Или нет - люби и будь счастлив. Надо же, чтобы хоть кто-то на этой земле был счастлив! А мы уж как-нибудь и без тебя управимся. Ну!..

– Стоп!
– остановил он его.
– Стоп, друг.
– Прижимая лангетой к животу пламенеющий шелк, а на фоне его шинели шелк и правда, как горел, он достал Зинин кисет.
– Возьми. Возьми-возьми. Знаешь, где он был со мной?
– Денис смотрел нерешительно.
– Знаешь? Там!
– Он показал кисетом на запад.
– Два месяца у них в тылу.

Он сунул кисет Денису на колени, хлопнул его по плечу, сказал:

– Бей их, гадов!

Денис ответил: «Обещаю. У меня тоже с ними счеты: из четверых нас - отец убит, старший брат Никита убит, самый младший - Серега - пришел без глаза. Так что у меня с ними не цирлих-манирлих! Счастливо, брат!»- рванул «виллис», заложил на шоссе вираж, так что «виллис» даже накренился, и помчался к городу.

Он пошел к госпиталю, прижимая шелк сначала к животу, но потом, спохватившись, сунул его за борт шинели, и шелк как бы приглушил удары его сердца.

В госпитале отужинали, и, как всегда, на крыльце несколько раненых перекуривали, и, как часто бывало, какая-то сестра или санитарка - издали виднелся только халат, а лица было не разобрать - тоже вышла на крыльцо, то ли передохнуть, то ли поболтать, и он, пройдя между сосен до главной аллеи, свернул на нее и пошел, держась ее края, чтобы не очень-то быть заметным.

Но, конечно же, его заметили: все с крыльца стали смотреть на него, а сестра вышла вперед, и он узнал ее, и она - это была Таня - узнала его и побежала навстречу.

Он остановился, а Таня, еще на бегу, кричала ему:

– Андрей! Андрюша! Здравствуй! А Стас? А Стасик? А Стас? Да чего же ты молчишь!

Таня с бегу обняла его, поцеловала, зашептала: - Она ждет! Какое счастье! Сейчас… - Таня повернулась к крыльцу и крикнула: - Позовите Лену! Лену крикните!
– еще раз поцеловала его от радости за Лену и снова стала спрашивать: - А Стас? А Стасик? Три месяца ни строчки… Какой, все-таки он гадкий! Ну чего ты молчишь?!

– Здравствуй, - сказал он.
– Здравствуй. Здравствуй…

Все обнимая его, она откинулась, чтобы заглянуть ему в глаза, поняла и, застонав: «А-а-а-а-а!..», отпустила его, спрятала лицо в руки, сгорбилась и так, сгорбившись, убежала в боковую аллейку и упала там на скамью.

– Отъезжающие, приготовиться к построению! С вещами!
– скомандовал старший команды - младший лейтенант, который должен был сдать ее на пересыльный пункт, а сам потом следовать в офицерский резерв.

Отъезжало восемнадцать человек, каждому из них накануне на комиссии было вынесено определение -«sanus», что означало по-латыни - здоров.

– Ну, ладно, ладно, - говорил Андрей Лене.
– Ну, перестань же.
– Но Лена плакала, приникнув к нему, уцепившись одной рукой за гимнастерку, а другую руку не снимая с его шеи. Он искал какие-то слова, чтобы успокоить ее, подбодрить, но такие слова не находились, все, что он мог ей сказать на этот счет, было: - Ну чего ты? Как маленькая. Что я, первый раз туда?

Кончился июнь, стояла теплынь, начинался четвертый год войны и четвертый его круг в ней.

Его руку вылечили, на ней осталось лишь два больших и широких шрама. В лангете, потом без нее, в бездействии она сначала усохла и ослабла, он прошел еще через одну операцию, но не под общим, а под местным наркозом. Это был тяжкий час: обезболив уколами мышцы на руке, хирурги не могли обезболить кость, а чистить следовало именно ее - надкостница начала гнить, и хирурги скребли ее какими-то ужасными скребками вроде вилок с загнутыми концами. Больно было ужасно, он стонал, от него требовали терпеть, сестры и санитары, навалившись на него, прижимали к столу, и он должен был лишь мысленно ругаться самыми последними словами.

А за дверями операционной, прислонившись лицом к стене, плакала Лена.

Но после операции рука стала заживать быстро, из все уменьшающихся ран вышло несколько мелких костных осколочков, после лангеты он стал этой рукой брать стакан, сперва едва удерживая его какие-то секунды, потом что-то потяжелее, потом сестра-физкультурница заставляла его делать всякие упражнения, потом он стал ходить в наряд на кухню, колол там и таскал дрова, и рука развилась.

Она была, конечно, куда слабее правой, но винтовку, обхватив ее за ложе, или автомат, подставив под магазин ладонь, удерживать она могла.

И все стало на свои места.

Что ж, все стало на свои места, он написал ротному, ротный ответил ему, потом началось дознание, но кончилось и оно, и теперь он был, как все, на равных.

Еще на одно письмо, отправленное две недели назад, в котором он сообщал, что дело идет к выписке, ротный, правда, пока не ответил, но он полагал, что это тоже вполне объяснимо: по сводкам он знал, что его корпус вновь в боях, а это могло значить, что ротному не до него. Да и, если ротный все-таки черкнул, его ответ мог застрять где-то на полевой почте.

– Проклятая война!
– сказала Лена, пряча лицо у него на груди.

Он погладил ее по голове, по плечам, обнял и прижал к себе, ощущая какие теплые, нежные и хрупкие у нее плечи. За эти месяцы любви и нежности она стала для него родной, единственной.

Она не надела платья из того шелка, который достали они с башнером. Она сказала, что проводит его так, тогда он вернется, и на ней была солдатская гимнастерка и юбка солдатки. Но и в этой одежде она казалась беззащитной.

– Что сделаешь!

– Я ненавижу их!
– Та ее рука, которая держала его за карман гимнастерки, сжалась в кулак.
– Как я их ненавижу! Почему они мешают нам жить?

– Не только ты. Мы все их ненавидим. Они всем нам мешают жить.

– Какие они жалкие! И мерзкие. Фройлены, брод! Кляйн кусошк брод!
– протянула она, показывая, как пленные немцы, работавшие в Харькове - они разбирали разрушенные здания, - просят у прохожих хлеба.

– Ну, нет, - не согласился он.
– Ты не видела их там… – Она почувствовала, что он их там видит, и подняла к нему лицо - заплаканное и несчастное.

– Нет. Не видела.

Он и в эти месяцы почти ничего не рассказывал ей. «Зачем?»

Но, сказав: «Ты не видела их там», он должен был и как-то пояснить эту мысль. И он добавил: - Там, с оружием, в боевом порядке - они другие…

На некоторое время она затихла, снова спрятав лицо у него на груди. Они стояли в боковой аллейке, недалеко от главного крыльца. Скатка и вещмешок лежали рядом, под кустом.

– Таня, наверное, видит. Видела, - сказала наконец она.
– Бедная Таня…