На фейсбуке с сыном

Это потом уже нам до- и пост-ленинские вожаки (или поводыри?) внушили, что Маркс революционер. Они его использовали, как им было удобно — во все дыры его совали, по собственному капризу. Как певица «Мадонна» с этим усыновленным ребенком из Африки. Понравилось — беру себе.

А Фромм Маркса не усыновлял. Хотя их многое связывало и много у них было общего. Оба евреи, рожденные на немецкой земле. Эрих — в близком Твоему сердцу Франкфурте, где и Ты высшее образование получал, и мои сокровища, Твои любимые дочки. Фромм родился у ортодоксальных отца и матери и вырос на Ветхом Завете, хотя сам позже решительно религию и веру в Бога отринул и называл себя «атеистическим мистиком». Для меня, сыночек, это попахивает пиаром или провокацией, потому как мистика — она всегда связана с верой в так называемое сверхъестественное. Хотя я, конечно, могу и ошибаться, потому что еще при жизни была знакома с некоторыми закоренелыми и при этом даже непартийными атеистами, которые при всем том рождественские гимны в сочельник пели, да наизусть, да все подряд, облатку делили и пост соблюдали. Вот и разбери, что там у него за мистицизм…

Фромм в своих публикациях с Марксом спорил, но мудрость его ценил и использовал в своих работах. Более того — Фромм Маркса и Фрейда не противопоставлял, взял у обоих лучшее и в работах своих интеллигентно соединил. Но для меня, сыночек, феномен Фромма не в этом объединении Маркса с Фрейдом и даже не в его хитовом «Бегстве от свободы». О нет! Для меня Фромм — автор одной-единственной, но крайне важной книги. Я ее часто перечитываю — и каждый раз нахожу что-то новое, доселе для меня скрытое. Наивысшего искусства разума Фромм достиг в своем «Искусстве любить». Когда он начал что-то себе под нос рассказывать и это название упомянул — я вся в слух обратилась. Тут же множество микрофонов к нему на палках и проводочках присунулось, и его голос наполнил студию. А он высказался на главную тему «Парадигма любви в мире ненависти» тихим, спокойным голосом. Словами взвешенными и точными.

— Господин Вебер говорил от себя и о себе, но, сам того не зная, оказался экспонентом чаяний всех людей. Как сегодня, — так, вероятно, и в будущем. Он рассказал о желании любить и быть любимым. И это чистое желание. Он любит и хочет быть любимым в своих фантазиях, никак не соприкасаясь с реальностью. Любой психоаналитик усмотрел бы в нем интересный случай для своей практики и тему для научной статьи. Вебер затронул в своем рассказе все важнейшие аспекты этого стремления — любить и быть любимым. Доктор Кинси увидел в нем, естественно, Либидо, Моррисон сосредоточился на так называемой романтической составляющей, которая из года в год эксплуатируется Голливудом — на Эросе, а мсье Тулуз-Лотрек — чьи высказывания, конечно, трудно классифицировать — на том, что называется Philia, то есть дружба. В его случае — это дружба проституток, которые выражают ее жалостью к недопившему алкоголику. Так что этот аспект слегка… растворился — в алкоголе. Независимо от своего желания, господин Вебер затронул три из четырех фаз любви, которые я описывал в своей книге. Не коснулся он лишь одной — хотя вплотную к ней приблизился и даже вскользь обмолвился о ней словечком. Через свою мечту об отцовстве. Не упомянув, однако, о материнстве. В его рассказе не было лишь Caritas — то есть бескорыстной, безусловной любви, любви-самопожертвовании. Есть Либидо, есть Эрос, есть Philia и есть Caritas. И есть кое-что еще, на мой взгляд, что выше всего этого — даже Caritas. Это мать, держащая на руках новорожденного ребенка. Вот она добралась к самому фундаменту, к самому основанию под ним — и знает то, что мистический Бог мог только предполагать. Поэтому я считаю…

Но он не договорил. В тот момент, когда все собирались услышать, что Фромм «считает», к дивану, на котором он сидел, подошла женщина и стала гладить ладонью его лицо. И он замолчал и забылся. Себя забыл — и мир вокруг себя перестал замечать. И камеры, и студию, и сам этот Caritas — для него в тот момент ничто не существовало. Он приблизил ладонь женщины к своим губам и целовал ее пальцы — пальчик за пальчиком, ноготок за ноготком, и это было тебе, Нуша, и Либидо, и Эрос, и Philia, так прекрасно соединенные в единое целое, что у меня дыхание перехватило. И вот смотрела я, почти бездыханная и до глубины души тронутая, на губы Фромма, целующие пальчики этой женщины, а недоделок из съемочной группы вдруг взял и врубил на весь экран: «Карен Хорни, психоаналитик, мать трех дочерей, любовница Эриха Фромма, немецкая протестантка. В конце жизни переехала в США». И надолго врубил! Когда снова появилась картинка из студии, Фромм уже пальчики не целовал.

Вот я искренне стараюсь ад понять. Да, это правда, что Хорни спала с Фроммом, будучи замужней женщиной. Но правда и то, что она завела роман с Фроммом (или он с ней) после многих лет разлуки с мужем. И никогда не считала себя его «любовницей» — об этом она подробно пишет в своей книге «Самоанализ», она всегда чувствовала себя женщиной, которая ему принадлежит. Только ему. Ему одному. И никаких измен. Но мир неразведенную женщину, делящую ложе с другим мужчиной, тут же определяет в любовницы. Меня ведь тоже, сыночек, много лет так называли, так что я знаю, о чем говорю. И знаю также, что этот, из съемочной группы, лгун и придурок. Я никогда не была «любовницей» Твоего отца, Леона. Я всегда была его любимой — и никаких кавычек. Если женщина мужчине, жена мужу скажет или напишет, что больше его не любит и больше не хочет с ним ничего делить — ни прикосновений, ни времени, ни разговоров, ни постели, ни крова, — это важнее любого решения суда, любой печати в любом документе. И если она повторит ему сказанное еще и еще раз, это означает ее неопровержимое право на свободу. И только неблагородные и недостойные мужчины в таком случае эту свободу женщине не хотят давать. Мужчины, страдающие комплексом маленького члена. И совсем не важно, каков размер его члена. Женщину свою такой мужчина теряет по собственной вине, и никакие сокровища мира, а уж тем более преследования не заставят ее вернуться. Он может только с трудом и большими усилиями ее завоевывать — но обычно такие мужчины этого не понимают. Для них это абсурд, нонсенс. Как же так?! Это моя добыча, я получил ее в вечное пользование, при венчании в храме или регистрации брака в гражданском учреждении, вон и свидетели присутствовали! Моя территория, много раз мной помеченная, ее соски у меня во рту, мой пенис у нее во рту! Да нет! Иначе просто не может быть! Мозг у такого мужчины становится еще меньше, чем пенис, и выглядит он даже более жалким, чем самец обезьянки бонобо, отвергнутый самкой, который бросает в нее кокосовыми орехами — от обиды и собственной беспомощности. Но не все, сыночек, имеют доступ к кокосовым орехам. Да и этот самец швыряется орехами с тем расчетом, чтобы в самку не попасть — на самом деле он не хочет причинить ей вреда. Он управляется инстинктами и понимает, что никаких выгод ему это не принесет. А вот его последователь «Большой Воин» метит в самое сердце. В то сердце, которое уже не для него бьется. И думает, что если, скажем, телефон об пол вдребезги разобьет, то хотя бы один осколок вопьется в сердце той, которую он потерял. Но попадают они всего лишь в память — да и то в ту область, где живет ненависть.

Так я, сыночек, думаю. Как полноправная любовница и возлюбленная Твоего отца, которая родила ему сначала Казичка, а потом Тебя. И такая мне мысль покоя не дает: что если бы Хорни и Фромм родили ребеночка — это бы миру на пользу пошло. Родился бы этакий Йохан Хорни-Фромм. С их генами и фамилиями. Если бы этот Хорни-Фромм научился мыслить и читать и слушать родителей — беда была бы Фрейду. Уже эта фамилия сама по себе — провокация. Потому что «хорни», как Тебе, сыночек, известно, в английском сленге означает «возбужденный, разгоряченный, готовый к эрекции». Любой текст, выходящий из-под пера Хорни-Фромма, был бы возбуждающим сам по себе — хотя бы из-за фамилии автора. «Разгоряченный» Хорни-Фромм одинаково привлекал бы и философа, и уборщицу, которая вытирает пыль у него со стола.

Но это все лишь мечты, потому что Фромм в постель Хорни попал, когда ей было 49 лет (а ему 34) и, следовательно, по причине наступившей менопаузы Йохан Хорни-Фромм родиться у нее шансов не имел.

Ну вот, и когда камера приблизилась к Карен Хорни, она произнесла, крепко держа руками голову Фромма:

— Эрик, прошу тебя, не мудри. Это просто неприлично. Забудь свою латынь. Не нужно больше лекций — пожалуйста. Все знают, как ты умен. Но любить ты не умел. Ни фаллично, ни филистично — никак. То есть нет — умел, еще как! Но только себя. В отношении себя ты добрался до четвертой фазы и там достиг полного Caritas, объединяясь с самим собой ради само-самопожертвования. Вот такие у меня воспоминания о нашей с тобой связи — до самой моей смерти. Я тебе об этом уже говорила, помнишь? Ты должен помнить, Эрик, наши долгие разговоры, которые не заканчивались и в постели. Ты великий теоретик любви. Только с практикой получилось не очень. А я тебя любила. Очень сильно любила…

И тогда, сыночек, я представила себе, как их изнемогшие от любви тела лежат на простыне где-то в нью-йоркском Бруклине, и как за окном спальни начинает пробиваться бледная серость утра. А они, уже насытившие телесный голод, утопают в разговоре. Два психоаналитика, два демона сознания и подсознания, разбирающиеся во фрейдизме лучше Фрейда — а как иначе, они же его последователи. Он — философ и психотерапевт с ученой степенью. Она — специалист по психиатрии. Оба пережили периоды затяжной и болезненной депрессии, так что страдания своих пациентов представляют себе в полной мере. А Карен разбирается в женской психологии так, как, пожалуй, никто в то время — ведь она первая занялась конкретно психологией женщин. Впрочем, это Ты, сыночек, знаешь, Ты ведь читаешь труды Хорни внимательно и вдумчиво. Я Тебе, Нуша, завидую, что Ты можешь ее труды в оригинале читать, ничего не теряя в переводе. Но, может, Ты не знаешь, сыночек, что у Карен был еще один любимец, с которым она могла вести обстоятельные беседы. Да какой — его имя Тебя впечатлит так, как мало что может впечатлить. Потому что в 1950 году Карен сблизилась с еще одним Эрихом, с Эрихом Марией Ремарком (да-да, тем самым!) Когда они встретились с Хорни, ему было очень плохо. Он переживал болезненное расставание с Наташей Палей-Вильсон, с которой прожил десять лет (что для Ремарка, не склонного к моногамии, очень много) и которая должна была заменить ему Марлен Дитрих. Вот он и лежал на кушетке у Хорни, а та уговаривала его написать «Тени в раю». Это его последняя, посмертно изданная книга. А позволила я себе такое длинное отступление, потому что знаю, сыночек, Твою любовь к Ремарку.

И если такая пара, как Хорни и Фромм, сразу после любовного соединения начинают беседовать — интересные и необычные должны быть эти разговоры на смятой и влажной постели. О смысле и бессмыслице, об инстинктах, о зависти женщин к пенису и тщательно скрываемой зависти мужчин к матке, о женском мазохизме и желании отдаваться целиком, до конца, и о мужском атавистическом страхе потерять потенцию, о «маленькой смерти» мужчин во время каждой эякуляции и о стремлении осеменить как можно больше женщин. А также о том, что любовь — это обещание, акт отдания по собственной воле своей жизни другому человеку.

Вот такие, думаю, они в своих разговорах темы поднимали. Всю ночь, пока не рассветет. И вспомнились мне наши с Леоном ночные разговоры и наши с ним серые ранние утра. Тоже утренние сумерки за окном, разворошенная постель, да и темы похожие. Разве что слова не такие мудреные, попроще. И чаще всего — тоже до утра, хотя Леону к семи на работу нужно было бежать. И бежал — такой вот ненаговорившийся. И я ненаговорившаяся. Поэтому я вместе с ним вставала, наливала кофе в термос, делала бутерброды — с сыром или ветчиной, заворачивая их в пергамент и в пакетик складывая, и все это — чтобы продолжать разговор. Я, Нуша, про любовь так складно и красиво не умею, как Фромм или Хорни, но внутренне чувствую, что любовь — это неутолимое желание с любимым человеком общаться, бесконечно общаться. А не какой-то там Caritas или еще какая латынь. Впрочем, сыночек, Ты про невозможность наговориться в постели с близкой Тебе женщиной и так знаешь, Тебе-то о том можно не рассказывать.

Когда от своих размышлений и воспоминаний опомнилась и снова посмотрела на экран телевизора, я увидела, что Фромм произносит речь. Он говорил стоя, а я отказывалась верить собственным ушам, потому что доктор Эрих Фромм говорил как священник с амвона на воскресной мессе в Храме иезуитов. Хорошо поставленным голосом, воздев руки к потолку и устремив взор к софитам, он вещал:

— Бог является единственной причиной возникновения любви, а цель человека — стремление к ее познанию. Следовательно, как выглядит человек, созданный Богом, торгуя любовью? Как предатель, заслуживающий презрения! Любовь создана Богом, она возникла из его силы. Во имя ее он Сына своего отдал на муки. И пусть ад, отвергнувший любовь, будет проклят в вечности, потому что любовь в аду чужая, потому что…