На фейсбуке с сыном
Шрифт:
Но это меня снова понесло не в ту степь, ведь не о зависимостях мы с Леоном в эти наши вечера говорили — мы говорили о планах, о ваших с Казичком перспективах и устремлениях. И он и я — мы оба понимали, что вы и сами себе планы выработаете, нас не спросите, но как родители мы должны были вам советами помогать. Леон-то на родительские собрания в вашей средней школе номер шесть, названной в честь заслуженной нимфоманки и коммунистки Ганки Савицкой, [107] не ходил. А зря. Потому что если бы ходил — собственными ушами бы услышал, что отправил в школу упрямых, непокорных, не подчиняющихся дисциплине сыновей. Казичек авторитета учителей не признавал и дерзко на уроках «умничал» (что бы сие ни значило), бормотал себе под нос ругательства, на переменах нередко дрался. И в то же время Леон бы услышал, что его первенец по большинству предметов имеет наивысший балл — в том числе у тех учителей, которые из-за бунтовского характера должны были бы к нему придираться. На Твоих родительских собраниях я выслушивала примерно то же, за тем исключением, что от Тебя «папиросами не воняло», Ты истерик не закатывал и почти не ругался. Времена тогда были такие, что никто особо не волновался о том, чтобы сохранить приватность или не задеть на собрании родительские чувства. Учительницы (чаще, чем учителя) публично, при всех остальных родителях, зачитывали оценки отдельных учеников и часто сопровождали чтение не самыми доброжелательными комментариями. Назвать ученика «дураком» или «тупицей» было в порядке вещей. А для большего эффекта плюс стыда и
107
Ганна Савицкая (наст, имя Анна Крыстына Шапиро; 1917–1943) — участница движения Сопротивления в Польше; ранена в бою с гитлеровцами, умерла в тюрьме.
Но вернемся к нашим планам на вашу жизнь.
Мы с Леоном делали ставку на ваши мозги. Вы непременно должны были получить высшее образование в институте или университете. Отец, который существовавшую тогда в Польше систему считал патологической и дегенеративной, трезво оценивал те преимущества, которые при ней имелись — словно здоровые клетки в больном организме. Одним из таких преимуществ была возможность бесплатно получить высшее образование. Он обычно говаривал: «Что ни говори, Ируся, про Гомулку и всю его банду прислужников, а ведь при прежней власти об учебе наших ребят мы и думать не могли бы». И я с ним была согласна. Но иногда нас охватывала экзистенциальная неуверенность. Все-таки не в молодом возрасте мы вас на свет произвели. Леон считал, что «учеба учебой», а какую-никакую профессию нужно иметь — для безопасности и личного спокойствия. Чтобы когда нас с ним не станет — вы не пропали бы и могли на ноги встать. Поэтому мы и советовали вам техникум, а не лицей.
Тут я, честно говоря, не совсем с ним была согласна. Все думала — куда это мы денемся, что нас вам будет не хватать. Но Леон, может, по лагерной своей привычке, находился в иррациональной уверенности, что может в любой момент умереть. Мне иногда даже казалось, что вечером, в постели засыпая, он не был убежден, что завтра проснется. Поэтому перед сном он всегда меня за прошедший день благодарил. За каждый день! Будто на всякий случай прощался, а перед тем выражал свою благодарность. Думаю, сыночек, Твой отец особо не отдавал себе отчета в том, что делает. Он был простым человеком и любил меня простой любовью. И благодарность эта не была чем-то возвышенным и поэтическим. Так, обычное: «Ируся, спасибо тебе за сегодня». А потом меня ласкал, и у меня дыхание перехватывало, а он целовал и шею мою, и много ниже шеи, и ладони выискивал под одеялом, чтоб стиснуть, пока кровать-то скрипела. А потом желал «спокойной ночи» и засыпал. Хотя не всегда на всю ночь — частенько мне приходило в голову его разбудить, и много хитростей у меня было припасено, так что труда особого это не стоило. Но об этом не буду рассказывать — это уж совсем интимное.
Как Ты думаешь, сыночек, могла ли я встретить в жизни еще более простую любовь и благодарность?
Но я опять не о том. Я хотела о его «маленьких смертях» поговорить. Отец Твой совершенно смирился с возможность умереть в любую минуту. Мне даже кажется, его отвага, бесстрашие, бескомпромиссность и бесконечная верность самому себе проистекали от отсутствия страха смерти. Не знаю, все ли узники «концентратория» (так Леон называл свой Штутхоф) избавлялись от этого «выжить любой ценой», но то, что Леон избавился — была и остаюсь абсолютно уверена. Избавился — как от вырезанного лоскутка кожи с татуировкой на предплечье. Твой отец, Нуша, как Ты это называешь, с окончательным deadline всегда был лицом к лицу. Хоть и переживал при этом совсем не такие чувства. Ты, как я погляжу, жизнь понимаешь как некий Проект, следовательно, это слово — deadline — тут на месте будет. Вырезали Тебя из моего живота восемнадцатого августа энного года — и таким образом получился kick off Твоего Проекта. А в день Твоей смерти Проект закончится. Так, сыночек, ты думаешь. Но если даже в философском смысле Ты и прав — Ты не должен так формулировать. Человеческая жизнь немыслима без магии, тайны божественной, только так она обретает смысл. И то, что Ты понимаешь свою жизнь как Проект, меня ужасает. Ведь когда я Тебя первый раз на руки взяла, Нушатик мой любимый, — это чудом было, а не каким-то там Проектом. Иногда я думаю, Ты себя обворовываешь, сыночек. В последние годы, как стал писать эти свои эмоциональные труды — Ты парадоксальным образом опустился на дно рационализма. Опомнись, Нуша, прошу Тебя. Не производи расчеты с жизнью ежеквартально, как с Проектом. И не ругай себя, упреками не изводи, когда обнаруживаешь, что, несмотря на все расчеты, Ты все еще далек от совершенства. Прекрати уже проводить с самим собой отчетные собрания и 31 декабря каждого года вписывать свою жизнь в таблицы Excell. Влюбись, Нуша, вернись к нормальной жизни. А из любви и делай свой Проект. Чтобы как отец Твой, Леон, каждый вечер перед сном женщину свою благодарить за то, что она рядом. Это и есть в Проекте самое важное и прекрасное.
Одним словом, сочельник восемнадцатого августа был для нас с Леоном особым днем. И сейчас остается. И вот когда, с бокалом вина и письмом к Тебе, 18 августа 2011 года я тихо и благостно священнодействовала, пришла ко мне монашенка Анна-Мария из Ланоса, за руку с этим нищим профессором, чтобы поделиться радостной новостью. Ад, несмотря на бушующий кризис, организует интеграционный выезд в Чистилище! В этом году первого сентября, чтобы «достойно отпраздновать радостный День Ненависти и очередную годовщину начала Второй Мировой войны». Идея такого текста могла прийти в пустую голову только какому-нибудь престарелому маразматику из Министерства иностранных дел. Правда, наш МИД сразу дистанцировался от этого опуса: как можно сотрудничать с Небом, взывая при этом к ненависти? Сначала заместитель министра, а потом — протесты-то не утихали — и сам министр на www.twitter.hell руками трудолюбивых секретарей ежечасно отписывался. Когда серверы фейсбука засбоили, перегруженные от протестов, по телевизору прошла официальная информация, что «данный текст является провокацией коррумпированных леваков и их сообщников». Это, конечно, очевидная ложь, но объединение левой группировки с этим скандалом вовсе не случайно. Левая группировка в аду с леваками имеет столько же общего, сколько левша с левитацией, но, учитывая настроения в аду, даже таким образом можно левым подгадить. У нас ведь до сих пор борьба в парламенте продолжается — и она обострилась теперь накануне выборов.
В нашем, Нуша, парламенте все из кожи вон лезут, только бы сделать соседу по лавочке какую-нибудь гадость, как-нибудь подставить, очернить. А уж изощренно подгадить левой группировке — это вообще в последнее время стало любимым экстремальным видом спорта для парламентариев любой политической направленности. Потому что в связи с этим грядущим путешествием в Чистилище левые очень уж правительству мешают. В прошлые годы такая экскурсия субсидировалась на сто процентов, то есть была совершенно бесплатной. А в этом году министр экономики, ссылаясь на ощутимый банковский кризис, объявил, что субсидироваться будут только пятьдесят процентов расходов. Из-за этого в парламенте развернулись настоящие баталии. На министра нападают уже не только по вопросам, касающимся его профессиональной деятельности. По другим тоже. По личным например. Покопались в его прошлом, и выяснилось: мало того что он крещеный, причастие охотно принимал, на мессе алтарником прислуживал, миром мазался, с женой венчался, перед смертью соборовался и при жизни со многими не последними деятелями Церкви запанибрата был.
Так еще к тому же — и это вызвало очень большой шум в парламенте — старшая дочь министра приняла постриг и живет в монастыре, а министр ее там часто навещал и никогда не уговаривал и не принуждал оставить это призвание. И доченька без всякого стыда позволила себя сфотографировать за пылкой молитвой о папенькиной душе и выложить фотографии на фейсе. Министр, конечно, всеми доступными способами пытался защищаться: активность в лоне Церкви в детстве и молодости объяснял давлением общественности и боязнью подвергнуться остракизму. Близкие отношения с духовенством списывал на образовательные цели, а также ссылался на желание «перенять опыт организации, которая на протяжении тысячелетий управляла огромными финансовыми потоками» — то есть, по сути, имея в виду промышленный шпионаж. И это несусветное вранье ему даже в заслугу поставили. Министр при жизни был так называемым девелопером, хотел как можно дешевле купить у курии земельные участки под строительство жилых домов. За городом, у леса. Да еще чтобы рядом уже были проложены, за счет церковных налогоплательщиков, дороги. И наш министр все это приобретал дешевле дешевого. И единственный убыток, который он все-таки понес — что ему пришлось «передать» парафии, то есть приходу соседнего храма, жилое помещение, на котором были символы XVIII. Р-1. Но что это за потеря, между нами говоря, по сравнению с гектарами строительных участков, которые ему принадлежали! 180 квадратных метров, на первом этаже, в доме 18, самом ближнем к лесу, у пруда, с видом на лес из гостиной, а из спальни — опять же на пруд. Для Анны-Марии-Терезы, дочери настоятеля. И ее новоиспеченного мужа. Настоятель, видимо, при подписании договора о покупке объекта XVIII.Р-1 о родстве своем с Анной-Марией умолчал, поскольку о смысле целибата часто в проповедях говорил и активно его пропагандировал. Да и был, в общем-то, честен, ибо если толковать целибат как «добровольный отказ от вступления в супружество», то настоятель безукоризненно ему следовал. Ибо молодая женщина из соседнего прихода, которая родила ему Анну-Марию-Терезу, никаких матримониальных целей не имела. К тому же была не совсем полноценна. В графе «отец» при заполнении анкеты после родов в уездной больнице написала: «неизвестен». Хотя, как шептались прихожане, он прекрасно был ей известен много лет. Женщины знали, что она влюблена в настоятеля — платонически. А некоторые рассказывали, что Лючия с настоятелем дала себе волю — и это не было ложью. Потому что однажды ночью Лючия действительно забыла обо всем платоническом, а вдобавок и о рассудке, опыте и контрацепции, рассчитывая, видимо, на освященную таинствами чистоту пастыря. Но просчиталась. Ибо сама находилась в плодотворной фазе цикла, а настоятель, также забыв обо всем, излился прямо в нее. Так вот и была зачата Анна-Мария. На столе на кухне, в доме настоятеля, под крестом.Но я хотела сказать о министре, а история зачатия дочки настоятеля храма мне случайно на ум пришла. По моему мнению, это типичная история детей священников в Польше, разве что не всегда такое происходит именно на столе.
Потом министр коснулся религиозных убеждений своей старшей дочки, которая в монахини-то подалась (а ведь начиналось-то все с дотаций на экскурсию… Ад в этом смысле очень часто земными пиар-технологиями пользуется). Тут уж министр, прости за выражение, меня заебал. Мне плюнуть в него захотелось. Голос свой смодулировал, как его учили на престижных курсах по созданию имиджа, и отвечал, словно на исповеди у священника — хоть бы и того, что строительными участками занимался: дескать, «моя дочь в последнее время поддалась влиянию чуждой и враждебной нашим ценностям идеологии, от которой я решительно дистанцируюсь. Ее достойные осуждения действия и высказывания, распространяемые некоторыми СМИ, не коррелируют с моими убеждениями, и я их осуждаю».
В этом месте выступления министра экономики я почувствовала, как вся экономика моего желудка поспешно сосредотачивается на рвотном рефлексе. Дочка там перед образами отца вымаливает — а он тут с ней «корреляцию теряет». Но и это, Нуша, не все. Потом какой-то левый, обутый в грязные кеды, нечесаный, весь в татуировках, с жидкой бороденкой, очень глупый и крайне неприятный парламентарий, шепелявя, вопросил: отрекается ли министр в таком случае от своей дочери? И министр своим выразительным, хорошо поставленным голосом, не шепелявя совсем и не моргнув глазом, ответствовал: «В этой ситуации очевидно, что да».
Именно тогда, в эту минуту, у меня внутри от омерзения все всколыхнулось, сыночек, ведь даже на сфабрикованных процессах времен сталинских репрессий, даже в советском так называемом «суде» такое вряд ли могло произойти. От собственного ребенка даже под жесточайшими пытками отречься невозможно! А этот коррумпированный негодяй на вопрос полудурка-марксиста, не под пытками, нет! — не дрогнув, отказывается от собственной дочери.
Однако оставим эту общественно-политическую свару. Все равно дебаты ни к чему не привели. Несмотря на протесты левых, экспедиция в Чистилище в целях интеграции с Небом будет доступна не для всех — по причине финансовых трудностей и несбалансированного бюджета. И стоимость ее, даже при пятидесятипроцентной дотации, будет очень высокой — главным образом из-за дороговизны транспортных расходов, то есть большинству в аду она не по карману.
Единственным результатом стала «чрезвычайно мелкая уступка», по мнению левых, агрессивному лобби учителей, сосредоточенных вокруг ААУ (Ассоциация адских учителей). В общественных местах ада будут распространяться бесплатные экземпляры Библии — в рамках правительственного проекта «Эволюция мошеннической литературы на сквозняке истории», а средства на эти цели (условие правящей коалиции) должны быть выделены из «резерва на стихийные бедствия и катаклизмы». Против этого ААУ не возражало, соглашаясь в целом, что Библия в аду в повсеместном доступе — своего рода катаклизм и стихийное бедствие. Кроме того, было постановлено, что в связи с вопиющей безграмотностью населения ада Библия должна в появиться в свободном доступе и в виде «книги, которая читается вслух» (называть ее «аудио-книгой» нельзя вследствие протеста французских парламентариев, относительно чего даже принят специальный закон). Это все правительство делает, чтобы сильно подпорченную свою репутацию чуть-чуть подправить и снова предстать перед избирателями во всем адском блеске, надеясь, что таким образом известие о сокращении дотаций на интеграцию в Чистилище будет воспринято без эксцессов.
Я вообще-то дотации не выношу и в свой адрес не приемлю — особенно учитывая, что регулярно плачу налоги, хоть мне это и нелегко дается. Дотировать можно ясли, дошкольные учреждения или загибающуюся, но такую нужную в аду угледобывающую промышленность. А в Чистилище я поеду и так, хотя бы и пришлось мне потом несколько месяцев на хлебе и воде просидеть. Но до такого, скорее всего, не дойдет — я в последнее время живу очень бережливо, даже перешла на самолично скрученные папиросы и дотированные из бюджета (в данном случае я субсидии приветствую) северо-корейские смородиновые вина. Леона эта проблема тоже не касается — но его по другим причинам. Твой отец из ада никогда не выезжает, говорит, в Чистилище скучнее, чем на партийном собрании в шестидесятых, а кроме того, можно встретить кого-то из знакомых с Неба и не совладать с желанием за его земные делишки «хорошенько насовать ему в морду». Леон — он иногда слишком дерзкий, но в этом вопросе я с ним, пожалуй, соглашусь. А еще он не любит, когда я из ада куда-нибудь отбываю. Из-за заботы обо мне, но еще и от беспокойства. Леон считает, что из-за моих религиозных взглядов и непоколебимых убеждений, которые в моем мозгу так крепко засели, я в процессе пребывания вне ада могу поддаться искушениям и больше не вернуться. А тогда ему останется только «переход в Небытие», потому что такой тоски и чувства потери он еще раз не сможет перенести. Этим меня Леон трогает бесконечно. Да ведь никаким «искушениям» я не поддамся и ни о каком убежище на Небе просить не буду — сколько бы ангелы меня ни соблазняли. Такого варианта не будет никогда. Антифаустом я никогда не стану и договоров ни с какими Ангелами подписывать не собираюсь. Неважно, чего мне там наобещают, потому что всегда будет слишком поздно — «на одно обещание», как Ты, сыночек, в одной из своих книг написал. Те обещания, что мы с Леоном друг другу дали, для меня гораздо более святы, чем все ангельские вместе взятые.