На грани веков. Части I и II

— И я скажу, что это счастливый случай. Но вы судите поспешно и потому опрометчиво. Разве вы не видите, что они нападают не на вас, а на все ваше сословие? Вам бы пришлось быть в ответе за злодейства пяти поколений Брюммеров. А вы думаете, за ними мало грехов накопилось?

— Этот человек родился в тот же год и день, что и я…

— Вполне может быть. Возможно, что он хотел отомстить за поруганную невесту тому, кого считал виноватым. Но так же возможно и то — и я в этом почти не сомневаюсь, — что его гнев разожгла давняя память об утонувшей в мельничной запруде дочери мельника. И своего отца — кузнеца Марциса, искалеченного вашим отцом, — он вовсе не забыл! Все незабытое и забытое гнало его в лес подкараулить вас.

— Что вы говорите! Если мы все будем взыскивать друг на друге за грехи отцов, то что же тогда получится? Что это будет за жизнь? Это же будет сущий ад!

— Кто-то из иностранцев прямо так и сказал: жизнь латышского крепостного — это ад. Вы, верно, мало слышали их сказки. Волк у них ничем не отличается от помещика.

— Проклятый народ!

— Вы находите? Ну, вот видите, Эйнгорн и остальные все же правы. Нечто похожее я уже говорил вам в Атрадзене.

— Я не верил ни Эйнгорну, ни вам, но теперь, кажется, начинаю колебаться. Допустим, что они не так ненавидят меня самого, как моих предков и все наше сословие. Но что же им сделала эта комната? Разве же это не чисто дикарская, слепая жажда разрушения, та самая, из-за которой некогда пали прекрасные Афины и вечный Рим?

— Оставим пока Рим с его вечностью, вы видите все же, насколько она была непродолжительной. Вы думаете, они здесь били посуду и опрокидывали столы? Нет, дорогой мой, они разрушали имение. Имение — заметьте себе это! Гадючье гнездо, которое обходит каждый, кого силком туда не тащат. Имение — в самом названии которого заключено все их рабство и муки. Взгляните на эту груду в углу — если там не подкладывали огня, то я никогда не видал, как разводят костер. К счастью, они выпили лишнее и не сообразили, что сырая береза не так-то быстро разгорается. Иначе бы вы не сидели здесь. Но по крайней мере в одном вы можете быть спокойны — я убежден, что это не было направлено лично против вас. Имение они хотели сжечь — с его черным прошлым, с подвалами, где крючья в потолках и кольца на стенах.

Курт снова разбередил недавние переживания, как ноющую, кровоточащую рану.

— Мне кажется, я поступил правильно, не став выслушивать их жалобы. Разве в них можно разобраться? Они бы только сбили и запутали меня.

— Бесповоротно и окончательно. Начали бы с управляющего и приказчика, а закончили бы друг другом. Как щепку, завертели бы в омуте, пока вы совсем не потеряли бы голову. Холгрен знал, что делал, когда запретил им соваться к вам с жалобами и просьбами.

— Не напоминайте мне об этом проклятом эстонце! Или, может быть, он был вашим приятелем?

— Мои приятели — старики из лаубернской богадельни. Тех, кто мне изредка подносит стакан вина, я еще не считаю близкими. Пусть они лучше думают, что я их должник.

— С чего же мне начинать здесь? Дайте совет, что же мне делать?

— Насколько помню, у вас был определенный замысел, начните с него. Попробуйте хозяйничать лучше шведов.

— И вы верите, что удастся?

— Нет, не верю. И даже наоборот, я убежден, что из этого ровно ничего не получится.

— И все же советуете. Странный вы человек, пан Крашевский.

— А что же еще вам посоветовать? Ведь назад в Виттенберг вы не захотите ехать?

— Нет, этого я уже не могу.

— И распоряжаться в имении, как ваш отец и дед, тоже нет?

— Нет, этого я не хочу. Только не это!

— Ну, вот видите, что же вам еще остается? Поступайте так, как шведы поступают, а то и получше их.

— Вы большой друг шведов, как я погляжу.

— Не самих шведов, скорее уж я друг мужиков. Но шведское устройство лучше, чем смогли придумать самые великие дворянские гуманисты. Лучше по сравнению с тем, что собираются учредить новые идеалисты, которые совершенно напрасно суют голову в петлю.

— Уж не заявились ли вы шпионить и предавать?

— Господин фон Брюммер, я не хочу отбивать хлеб кое у кого из вашей же среды. Хочу только продлить, елико возможно, свое бренное существование в этом самом поганом из миров, потому что здесь все же лучше, чем в райских садах. И умереть в богадельне на своем сеннике, хотя здесь нет даже патера, который похоронил бы меня, как положено истинному католику. Кто вы и почему приехали сюда, это мне стало ясно, как только я впервые встретил вас. Нет, не бойтесь, я для вас так же безвреден, как моя старая шапка, которая, видимо, валяется истерзанная где-нибудь на дворе.

— Чего же вы хотите от меня?

— Мне вас просто жаль. Вы кажетесь порядочным человеком.

— Жалостью мне не поможешь. Скажите, что мне делать?

— Зовите назад Холгрена.

Курт встал и посмотрел на Яна, словно проверяя, не сошел ли тот неожиданно с ума.

— Может, вы немного выпили, пан Крашевский?

— Чуточку больше, чем немного. Но и в совершенно трезвом уме я дал бы вам тот же совет. Сами вы ничего не сделаете, вы беспомощны, ведь только слабому нужны советы других. Когда вы там говорили с ними, то была речь не господина, а скорее уж просителя. Этак вы ничего хорошего для людей не сделаете, они вас поймут превратно и в конце концов начнут презирать. Оказывать благодеяния нужно такой же твердой рукой, как и пороть, иначе из этого выходит одно баловство. А вы на это неспособны. Уезжайте обратно в Виттенберг или зовите Холгрена.

Курт был не в силах выносить этого заморыша и зубоскала. Он поспешил в другую комнату, но и там все было так же раскидано и исковеркано. Тюки разрезаны, книги рассыпаны по полу, у стола оббиты углы, оружие в шкафу повалено. В дверях, ведущих во внутренние покои, — куча пера из разодранных подушек. Дикари, дикари…

Он приставил к столу стул о трех ножках и упал на него. Все разбито и разрушено в нем самом еще больше, чем в этих комнатах. Как склеить все эти дорогие обломки? Оставить и уйти назад, ни с чем — нет, этого он не может. Отвергнуть все, что тут болтал Ян-поляк, что говорил больной барон Геттлинг, — оба они стояли одной ногой в могиле, неотвратимый призрак смерти скрыл от них всё, все надежды и возможности. А он только еще начал жить, впереди жизнь, как бесконечное поле битвы, и он — воин, какого не знали еще поколения лифляндских дворян.

Постепенно Курт впал в прежнюю восторженность, хотя бурной и пламенной, как раньше, она уже не была. По его зову вновь предстали два величественных образа — великий герой славных сражений и объединитель рыцарства в борьбе за отчизну Вальтер фон Плеттенберг и еще более выдающийся государственный муж и деятель Готард Кеттлер. Теперь он понял, что они хотели сказать еще там, в зале атрадзенского замка, впервые глядя на него из запыленных рам. Слишком долго они ждали человека, который пошел бы по их стопам, освободил отечество от чужих завоевателей, сбросил постыдное иго и вывел навстречу таким цветущим временам, каких Лифляндия никогда еще не видывала. Старое — в развалинах, нужно созидать новое.

Отцовские ключи он заботливо хранил и в Германии. Нетерпеливо раскрыл все неразбитые ящики стола, покопался в раскиданных по полу бумагах, затем внезапно подумал о тайнике в стене. Да, он хорошо помнил этот свинцовый ларец, который отец берег тщательнее, чем деньги и драгоценности. Сверток пожелтевших пергаментов и пустяковые безделушки легли на стол. Курт поспешно принялся перебирать их.

Хроника пяти поколений рода Брюммеров, прерванная на половине жизни отца, — ему теперь начинать и продолжать ее. И у него будет что туда вписать! Свидетельства о крещениях и бракосочетаниях — словно засушенные в книге и давно утратившие аромат цветы времен юности рода Брюммеров. Узким, замкнувшимся в себе был этот род, но поэтому каждый глава его мог оставлять Танненгоф нераздельно своему единственному сыну. Разные документы о разрушениях, причиненных давними войнами и другими бедствиями, — это накладывало суровую и священную обязанность держать наследство крепко и не выпускать его, что бы ни случилось.