На грани веков. Части I и II

У Сиверса устала шея, в затылке появилась острая боль, зарябило в глазах, в ушах зазвенело; он чуть вскрикнул — ему показалось, что в лесу что-то шевельнулось, что сюда скачут всадники, звенят подковы и оружие. Сердце замерло — сейчас раздадутся клики спасителей, загрохочут выстрелы, шведы покатятся с лошадей, друзья разрежут путы, он схватит этого проклятого…

Но ничего не произошло. Большой лес кончился, выехали на покрытую кустарником низину с полянками и лугами. Кегум, затихший, остался позади. Голова Сиверса упала на солому, и он застонал так, что возница обернулся в темноту — взглянуть на него.

— Не стоните, барин, тут поровнее, меньше трясти будет.

Выехали на Огерскую равнину, дорога пошла песчаная, колеса зашуршали, и верно, больше уж так не трясло.

На скошенном лужке возле сосновой поросли паслись лошади. Пастухи развели костер, веселое пламя озаряло четыре загорелых лица, колени, обтянутые посконными штанами, и босые ноги. Тихонько звучала задорная песня о кауром конечке и шести сотнях, заплаченных за него. Да, они могли петь, их не стронешь с этой земли. Красные сосны сквозь дрему поглядывали на своих знакомцев.

Песня понемногу удалялась, красный отблеск вверху погас. Вынырнули редкие неяркие звезды, навстречу уже тянулись черные тени Огерского бора. Курт закрыл глаза и, стиснув зубы, тихо застонал.

5

Солнце было невысоко, когда Шрадер проснулся в лесу. Ночью он свалился в большую воронкообразную яму, воды там уже не было даже на самом дне, но, когда поворачивался на бок, подо мхом хлюпало.

Он хотел подняться и выбраться из ямы, но все суставы болели, как перебитые, только ползком сумел дотащиться до края ямы.

Старая ель простирала над головой обросшие лишайником ветви. Белка прыгнула выше, присела на мохнатую лапу ели и принялась быстро-быстро лущить прошлогоднюю шишку; легкие чешуйки слетали на землю, одна опустилась Шрадеру на сапог. Сапог грязный доверху, насквозь промок и покоробился, штаны тоже грязные и мокрые. Затем он почувствовал, что весь промок до костей, противно было само прикосновение одежды, холодная дрожь пробегала по всему телу при малейшем движении. На руках засохла грязь и кровь, рукава — сплошные лохмотья. Шея болела и так одеревенела, что не повернуть. Лицо саднило, с трудом поднял руку и провел по нему ладонью, но не мог понять, то ли болезненные бугры на ладони, то ли на щеках. Левый глаз заплыл, осталась только узенькая щелочка. Он хорошо помнил, что ударился о косяк, упав вниз головой в яму погреба у атрадзенской корчмы.

От вчерашнего похмелья и следа не осталось: голова совершенно ясная, но зато какая-то необычайно пустая и легковесная. Устал до того, что захотелось снова упасть в мох и ни о чем, ни о чем не думать.

Странно, что солнце не подымалось выше и не пригревало все сильнее с каждой минутой, как бывает по утрам. Сейчас оно висело в просвете между деревьями, и сухой сук ели черной тенью пересекал его как раз посередине. Нехотя, медленно Шрадер начал припоминать все пережитое вчера днем и ночью. Припомнил три жгучих удара кнутом и скривился, как от зубной боли. Невероятным казался вчерашний день и вся ночь — но нет, это не сон, еще и теперь спину саднит. Сквозь кромешный ад он продрался, пережил больше, чем за все свои двадцать два года. И все же сейчас он в лесу, свободен и может идти куда хочет, а Сиверс с закованными руками лежит в корчме. Наверняка лежит, если только драгуны не убили его.

Шрадер опять взглянул на солнце. Тень от сука поднялась выше, почти слилась с верхней кромкой солнца — еще выше, и вот солнце уже было на четверть ниже сука. Что за чудеса! И тут он внезапно понял, да еще так ясно, что сам содрогнулся от этой ясности, — понял благодаря этим холодных теням, этой птице, которая уселась на сук и больше не взлетала, этому утихающему лесному шуму и еще невесть чему: солнце не подымалось, а садилось, сейчас вечер, целый день он проспал мертвецким сном. И сразу же все обернулось по-иному, чем казалось до сих пор. Запад и Атрадзен — в той стороне, где солнце, а Берггоф как раз сзади. Корчма, из которой добрел сюда, — влево, а справа — лес и, быть может, что-то и вовсе неведомое. И приближается ночь, снова будет темно, опять он будет блуждать по бездорожью, чувствуя, что следом за ним гонятся, что из тьмы все ближе подступают ужасные глаза и руки с кривыми когтями тянутся к его горлу…

Еще дотемна во что бы то ни стало надо попасть в Берггоф. Нет, Сиверса в Берггофе больше нет, и появляться там опасно. Но немного подальше, за ним, — там друзья, у которых он найдет убежище, пока не переправится через Дюну. По лугам и кустам, по обочинам хорошо знакомых дорог и ночью можно пройти — это пустяк. К полуночи взойдет месяц, ночь будет ясная.

Кряхтя, Шрадер поднялся. Застонал, сделав первый шаг, но тут уж ничего не поделаешь. Вправо, на восток, чтобы до сумерек выбраться на какую-нибудь дорогу. Нет ни малейшего представления — всю ли ночь он бежал, или несколько часов и как далеко забрался в лес.

Идти было нелегко: ноги утопали в глубоких мхах, часто приходилось перебираться через заросшие коряги, местами обходить поваленную ветром ель. Мучила жажда, нестерпимая, свирепая, язык во рту, казалось, распух и не ворочался. Талер — нет, пять талеров дал бы он сейчас за глоток свежей воды.

Началась поросль ольхи и орешник: вот, кажется, пахнуло дымком, где-то за чащей как будто жикали косы. Впереди показалась опушка, золотисто-зеленая листва кленов, озаренная солнцем, блеснула на фоне ясного неба. Там, очевидно, дома и колодец, там можно напиться, — о другом Шрадер больше и не думал.

На опушке косили рожь. Жена впереди, муж на своем прокосе в десятке шагов позади. За нескошенным куском видна согнутая спина сына. Неподалеку, на пригорке, — жилье, белый дым валит из открытого окошка, там, видно, старуха мать варит похлебку на ужин.

Перевязав сноп, женщина перехватила косу под мышку, чтобы наточить ее. Подождала, покамест муж не перевяжет свой сноп. Очевидно, продолжали давно еще начатый, время от времени прерываемый разговор,

— Да, подошел для господ судный день. Такого, верно, немцам на своем веку еще не доводилось видывать.

Просто удивительно, до чего же слухи быстро разлетаются по этим лесам и хуторам, которые так далеко отстоят один от другого, что только в самом ближнем, да и то в тихую погоду, можно услышать крик петуха.

Муж был просто в восторге.

— Почистят, почистят малость вороньи гнезда! Авось и для нас хорошие времена наступят.

Жена смотрела на это с недоверием.

— Почистить-то почистят, да все равно останется немало. Старый барон помер, а разве на его место не заступила старая ведьма? Видать уж их, эти хорошие времена. Хоть бы те же самые шведы: одной рукой хватают, другой отпускают.

— Так ведь то ж, говорят, курземец, приблудный барич без имения, без всего.

— Курземец ли, видземец — немец он немец и есть, всех в один мешок, да и в воду.

— А горненского барина забрали, сосновского забрали — будут знать, как над людьми измываться! И нашего кучера! Спустят ему теперь шкуру, пускай знает, каково это на вкус.

— Одно не пойму, корчмаря-то за что?

— А чего же тут не понять! А мало он жульничал да людей надувал! Последнюю горсть овса у проезжих выгребал из яслей. Уж, верно, садовников Ян и на него нажаловался.