На грани веков

Обе бумаги все еще были зажаты в ладони; он спрятал их: грамоту в обычное место, в карман кафтана, а разрешение жениться — на грудь, под рубаху, оно важнее всего, лучше головы лишиться, чем его потерять. Потом оглянулся на солнце, которое уже касалось зубчатого края башни рижского замка, повел плечами и зашагал так, точно ему не надо было идти еще всю ночь и весь завтрашний день.

7

Один из атрадзенских работников держал перед замком оседланного коня: барин собрался ехать в Лауберн, да только все еще не появлялся.

Холодкевич же не мог выйти, не высказав Шарлотте-Амалии того, что подняло его с постели еще в девять часов, хотя отправились они на покой только в пять утра, когда уехал фон Шнейдер. А теперь уже четыре часа пополудни. Он, не переставая, разгуливал по залу, нарочно стуча сапогами для верховой езды, и вот наконец услышал, как баронесса, проснувшись, ворочается и кашляет в спальне. Уже довольно давно они спали порознь — если двое опротивеют друг другу, то общая постель только обостряет обоюдное отвращение и делает невыносимым даже то недолгое время, которое нужно просидеть совместно за обеденным столом.

Наконец, решившись, он направился туда, все так же стуча каблуками и даже звякая шпорами. Шарлотта-Амалия сидела, привалившись спиной к четырем подушкам, накинув пеньюар на высохшие плечи, прикрытые не совсем свежей шелковой ночной сорочкой. Сердитое с похмелья лицо все в белых и красных пятнах, — она даже не успела с утра снять пудру и липкую мазь, которой ежедневно покрывала щеки, а за ночь вся «красота» полиняла и облезла. В только что принесенном умывальном тазу ее ждала теплая вода. Дверь в комнатку горничной приоткрыта, и в нее просунулась любопытствующая черная голова. Но ведь Минна ни слова не понимает ни по-польски, ни по-немецки, и потом ей все равно ежедневно приходится наблюдать, как господа ссорятся, так стоит ли обращать на это внимание.

Шарлотта-Амалия зевнула — видимо, нарочно, чтобы показать мужу беспредельное равнодушие и пренебрежение. Стиснув губы, он и здесь принялся расхаживать, точно отыскивая что-то. Сложенный хлыст хлопал по голенищам, звяканье шпор невыносимо отдавалось в ушах. Баронесса злыми глазами следила за этим рослым человеком с обрюзгшим подбородком — разве осталось в нем что-нибудь привлекательное?

— Неужели ты не можешь хоть на минутку остановиться? Этот звон может свести с ума.

Холодкевич в ответ посмотрел еще более злобно, но остановиться и не подумал.

— Конечно, может, но только того, кто сам еще не спятил.

— До чего мило и галантно! Значит, по-твоему, я уже выжила из ума?

Это была их обычная манера разговаривать. Знай челядь и мужики немецкий язык, они могли бы многому научиться у господ, понимающих толк в благородном обращении. Внешне галантный и сдержанный, поляк злился сам на себя и с каждым днем все больше ненавидел эту женщину, которая за короткое время превратила его в какого-то холопа времен Тридцатилетней войны. Он хлопнул хлыстом с такой силой, точно хотел рассечь собственное голенище.

— Не только выжившая из ума, но и испорченная и развращенная до кончиков волос — а! сколько у тебя их и осталось!.. Хорошо еще, что вчера у нас не было других гостей, иначе хоть стреляйся от позора. Еще немного, и ты бы при муже села на колени к этому Шнейдеру.

— А ты ждал, что я сяду к тебе? Ты ведь ласкаешь только тех, от кого разит потом и навозом.

— Ну, от них разит совсем не хуже, чем от твоей надушенной одежды и мази, которой ты натираешь щеки.

— Значит, сегодня ты опять будешь на верху блаженства. Думаешь, я не знаю, почему меня не пригласили на эту пирушку в Лауберн? Все знаю, милый, меня ты не проведешь. Винцент фон Шнейдер твой выученик, он лишь пытается воспроизвести то, что ты в свое время умел так великолепно устраивать. Сколько девок у вас там сегодня будет?

На этот раз Холодкевич остановился и даже пригнулся. Где в этой иссохшей бересте помещается столько желчи и скверны? Но ведь она выглядит нездоровой и слабой — что-то похожее на жалость пересилило гнев. Она же больная, от этого и вся раздражительность и неистовство. Сдерживая себя, он пытался продолжать разговор мягче, хотя бы вежливее.

— Мы, мужчины, свиньями были, свиньями и останемся, это, видимо, закон природы. Но ведь ты женщина, ты одна из тех, кому когда-то трубадуры пели свои нежные песни и ради кого странствующие рыцари совершали славные подвиги. И все же ты хочешь присутствовать на пирушке, которая даже у меня, видавшего виды мужчины, вызывает отвращение?!

У Шарлотты-Амалии загорелись глаза.

— А почему бы и нет? Конечно, вместе с тобой. Что я, какая-нибудь фарфоровая кукла или живой человек, не лишенный любопытства, человек с горячей кровью? Йозеф, вели расседлать своего коня и заложить коляску, поедем вместе!

Холодкевич отступил назад.

— Не мели вздор! Ах, если бы у тебя был ребенок!..

Она вновь откинулась на подушки и язвительно рассмеялась.

— У меня?! Ребенок?! От кого же это? Ты ведь перебрался к себе, даже днем меня почти не видишь. Мне только и остается присматриваться, которая же это из дворовых девок начнет пухнуть. Скажи, кто к тебе теперь ходит?

— Шарлотта, я могу поклясться, с тех пор, как мы женаты…

— Ах, не клянись, ради бога. Если сейчас никого нет, так скоро будет, я же тебя знаю. От запаха хлева и льняного мочевила ты уже не отвыкнешь.

Холодкевич передернулся и вздохнул. Стоит ли зря слова тратить? Ведь это не женщина и не жена, а выродок, ведьма! Быстро повернулся и хлопнул дверью. Атрадзенец наконец-то дождался барина; тот выскочил, точно за ним гонятся, вырвал поводья и прыгнул в седло; хорошо, что парень вовремя успел отскочить, иначе он был бы первым, кого Холодкевич за свою жизнь ударил хлыстом.

Шарлотта-Амалия лежала, уставясь в потолок. Неудержимая злоба, вызванная вчерашней попойкой и этим разговором, душила ее, точно злой кошмар. Побаливали голова и живот, во рту отвратительный вкус, горло пересохло, есть не хочется, с души воротит. Попробовала было выпить глоток пива, но тут же выплюнула в глаза Минне. Молоко казалось противным и липким, точно белая, только что выпущенная кровь. Она стала ждать, когда принесут кофе, может быть, придется по душе. С потолка свисала закопченная нить паутины — черная веревка, которую кто-то свил, чтобы ночью сделать петлю и накинуть ей на шею… Проклятые ленивые девки! И тут не прибрали. Позвать бы кучера, всех по очереди растянуть на полу, чтобы корчились и вопили, может быть, и полегчало бы. Но тут же вспомнила, что нельзя, — даже девку ей выпороть нельзя!.. Недавно опять был припадок. Вызванный из Риги лекарь предупредил, что нужно остерегаться сильных ощущений и возбуждения, это может привести к самым печальным последствиям. А жить-то ведь хочется, так хочется жить и испытать все, что манило и дразнило ее в воображении!

Минна принесла кофе. Когда она остановилась у постели, вспыхнуло желание протянуть руку, намотать одну из паскудных прядей этой холопки на палец и… Баронесса даже представила, какое приятное щекочущее чувство пронижет ее тогда. Да ведь не смеет, ничего она больше не смеет, бедная, больная баронесса… Сдержалась.

Кофе был еще противнее пива и молока. Она оттолкнула чашку и велела Минне взять умывальный таз. Мыться она не очень-то любила, но когда горничная смоченной в теплой воде губкой растерла выше колен ноги и потом осушила их мягким полотенцем, она от наслаждения закрыла глаза. Но это длилось короткий миг, а потом вновь подступила злоба. Баронесса встала, надела мягкие домашние туфли и поплелась в зал. В окно никого не видать, все дворовые на полевых работах, только белоголовый мальчишка бегает по въезду на сеновал — вверх и вниз. Осенний безветренный день, воздух не шелохнется. Столбы, поддерживающие навес клети, так отсвечивают на солнце, что глядеть на них больно. Узкая полоска жнивья, подернутая сверкающей сеткой. Луга, обрамленные излучиной опушки с ярко-желтыми купами кленов. Шарлотта-Амалия скривилась. Надоевшая, опостылевшая картина — эти клены, что стоят, растопырившись, и собираются скинуть свой вызывающе яркий наряд… Она присела к столу и дала волю злости.