На хуторе

– Здорово живешь, куманек? Не болеешь?

– Да слава Богу, – ответил Арсентьич, удивляясь, как быстро по хутору вести несутся.

– А кума Лелька? Чего-то я ее не вижу.

Ни родством, ни свойством управляющий с Лёнкой не был связан. Но она откуда-то выискала седьмую воду на киселе и упорно звала Арсентьича кумом.

– А я к тебе, кум, с бедой. Не прогонишь?

– Жалься, – коротко ответил Арсентьич.

– Люди говорят, моему дураку курорты дали. Взаправди?

– Не сбрехали. А ты, значит, поблагодарить пришла?

– Не смеись, кум, – обиженно прогудела Лёнка.

– Я не смеюсь. Мужик у тебя занужоный. Маклаки торчат, хоть торбу вешай.

– Нехай водки помене жрет, – строго сказала Лёнка.

– Вот и съездит, пить там не будет, подлечат его.

– Он не доедет, – уверенно сказала Лёнка. – На станции напьется и под поезд попадет. Детву осиротит. А вот мы так раскладаем, ежли начальство об нем горится: нехай эти деньги наличностью отдадут, прямо в руки. Вот мы его и подлечим. Лекарствия какие прикажут – возьмем. Будет лечиться при нас, при своей домачности. Так-то лучше, чем в какую-то турунду ехать. Он здеся вназирку живет и то пьяный кажный божий день. А тама… Так что деньгами нехай дадут.

– Какими деньгами? – удивился Арсентьич. – Вы что? Это же путевка, понимаешь? Путевка. Ее уже оплатили.

– Нехай назад деньги возвернут.

– Кто их вернет, в банк перечислили за путевку. Понимаешь? На путевку. На лечение. Профсоюз дал.

– А ты бы, кум, подсказал, – с обидой сказала Лёнка. – Деньгами, мол, им. У них детва мальначкая, сколь расходов.

– На работу надо ходить, – сказал управляющий. – На работу. А ты со своей матерью уж забыла, в какой стороне у нас поля.

– Ты меня, кум, не упрекай, – обиженно засопатилась Лёнка. – Сколь забот у меня, сколь детвы…

– На детей не вали, – отмахнулся Арсентьич. – Детей у тебя было и есть на кого кинуть. Баба Феша, Царствие Небесное… Да вы вдвоем с матерью сидели, кого высиживали? А теперь уж вовсе полон двор хозяев. Ты, да мать, да Нюська, да зятек ваш преподобный. Вот на других баб погляди. У Шурки Масеихи – четверо, Пелагея Чертихина пятерых подняла и всю жизнь на ферме. Скажи уж, не привыкла работать, вот и всё.

– А кто же, куманек, тружается? – деланно всхлипывала Лёнка. – На ком дом стоит?

– На Николае, – твердо ответил управ.

– На пьянчуге на этом, на капеле?

– Да не такой уж он и пьянчуга, – заступился Арсентьич. – А работник золотой. Скотина у него завсегда на первом месте. Кормленая и поеная. Привесы у него самые высокие. Вас всех этим и содержит.

– Содержатель… – желчно процедила Лёнка.

– А что? Може, поглядим, сколь он в дом приносит, а? И ведь он их не пропивает, домой несет. Летом по триста, по четыреста рублей заколачивает. Кормит вас и поит, – наставительно произнес Арсентьич. – А вы ему цены не знаете, не содержите как надо. Вот у него и язва, и высох на балык. Не дай бог, что случится, тогда запоете: заборона ты наша неоцененная. Тогда будет пост – прижимай хвост.

– Скажешь, куманек… Да мы, може, поболе него… – хитро прижмурилась Лёнка. – Руки от платков не владают. Как на точиле сидим.

– Платки… Я вот прикручу вас скоро с платками да с козами с вашими. И вот что, ты мне голову не забивай. А собирай мужика и спасибо говори. Пусть едет лечиться. А зять нехай пасет, а то он у вас устроился, как сом на икре. Нехай пасет, иначе никакой квартиры он не получит. Баглай чертов… Попасет, и привесы делить не надо, все по-родственному, в один карман. Поняла?

– Да я тебя, кум, поняла, а вот ты моему горю… – пустила слезу Лёнка. – Злуешь… А я – мать-герой. Шестерых родила да на ноги поставила. А вы прислухаться ко мне не хотите. Придется Теряшковой отписать, нехай заступится. Я в своем праве.

Это была вечная Лёнкина песня, когда ее прижимали. «Теряшковой отпишу…» – грозилась она.

С тем она и нынче поднялась, с тем и ушла. И зашагали они с матерью прочь от конторы. Глядя им вслед, Арсентьич проговорил, досадуя:

– Лукавая сила… Ох, лукавая сила.

Так в давние теперь времена звал Лёнку и мать ее покойный отец Николая. Николай был последним, младшим сыном в семье. Он неплохо учился в школе, в сельхозтехникум поступил и закончил его и стал работать в соседнем районе. Отец, старея, позвал его к родному дому. Николай послушался и приехал. И скоро спознался с Лёнкой. В ту, уже не первую свою весну цвела Лёнка лазоревым цветом. И не девичьей родниковой свежестью привлекала, а молодым бабьим медом. Круглолицая, белозубая, со всех сторон налитая, шла она по хутору, посверкивая икрами.

Жила Лёнка с матерью, бабкой и сестрой Шурой. И семья эта была странная: словно две чужие воды сливались, но не смешивались в тесной мазанке на краю хутора. Бабка Феша была золотым человеком. Работящая, совестливая, она тянула на себе всю семью. Под ее рукой и младшая Шура росла вся в бабку. А рядом в веселой свадьбе кружилась Лёнка с матерью, что ни день затевали гулянки, ночных гостей принимали – словом, жили по-царски.

Тихомолом, не поднимая совестливых глаз на хуторян, тянула свою лямку баба Феша. Подросток Шура как могла помогала ей. Мать же с другой дочерью жили весело. И под веселую руку нередко бивали бабу Фешу, прогоняя ее. И молчальницу Шуру тож. Бабка с внучкой день-другой спасались в катухах или по соседям, потом возвращались в гнездо, кормить кукушат. Так и текла жизнь.

В эту пору и появился на хуторе Николай. Появился и чуть не в первый день познался с Лёнкой. И хоть был он уже не мальчиком, но такого жгучего бабьего зелья откушал впервые. Отпробовал и не мог оторваться. И закружилась бедная Николаева голова. И теперь лишь утренняя заря прогоняла его на отцовский баз.

Отец с матерью и родня почуяли неладное. Лёнка всему хутору хвалилась предбудущей свадьбой. И каково это было слышать отцу? Разве такую судьбу готовил он своему младшенькому, светлой голове? И, почуяв недоброе, родные на все лады принялись ругать Николая, славить и срамить Лёнку.

– Она враз растопырилась, а ты и рад! – шумел отец.

– Чему радоваться, баба-то мятая! – вторила мать.

И вся остальная родня в голос принималась считать и сочесть не могла Лёнкиных полюбовников.

Николай слушал и молчал, но делал по-своему. Как знать, может, в свое время он и отвалился бы от Лёнки. Но отец был крутехонек. Он сказал раз, другой, а потом взял да не пустил Николая в дом.

Нашла коса на камень. Николай из того же был теста леплен, и горького казачьего перца в нем было не занимать. Он взбеленился, плюнул и ушел жить в Лёнкину семью.