На исходе дня

В его молчании ей слышится упрек.

— Да, да! То же и вам советую! Не сходите с ума из-за больных. Между прочим… Сядьте-ка за стол и как можно подробнее опишите ход операции.

— Какой операции?

— Спасибо Навицкене — надоело объясняться на пальцах. Ваш недавний отчет о той операции порадовал бы следователя, да, да! Но оперировали вы не один — с главврачом! И патологоанатомы… Где были их глаза?

— Прошу вас не беспокоиться об этом!

— Где уж мне обо всех беспокоиться! К тому же не мое дело! Так, к слову пришлось. — Разговор неловко обрывается — Зайдите как-нибудь, доктор, уже не снимаю угол. Вон в том высотном живу, второй справа! Что, не узнаете улочку? Мансарду давно снесли! — Она улыбается без радости, равнодушная и к квартире с удобствами, и к своей, смутившей доктора проницательности.

В жизни не забудет Наримантас мансарду. Неужели уже тогда испугался такой, как сейчас? Не померещилась ли, не проглянула ли сквозь правильные и ясные, будто ключевой водой промытые черты сегодняшняя? Уже тогда понял, что отвращение к алкоголю у нее не от девичьей чистоты или женских предрассудков, а глубоко запрятанная боль ее жизни, загнанная в душу заноза? Испугавшись, отстранился от чужой боли, чтобы не мешала работать? Терпел, все сильнее и сильнее тоскуя по ней, и не ведал об этом, пока не открыл ему глаза Казюкенас, перевернувший, словно лемехом, пласты его непаханой жизни. Чувство к Касте стало угрожать тому, что называл он своим долгом, но что было уже им самим — его обнаженными корнями, его обязательствами перед людьми, без чего он не представлял своего существования. А что, если можно все это сочетать, как сочетают сотни, тысячи не худших, чем он? И Касте ведь тоже безжалостно выбирает, отказываясь от своего стерильного, упорядоченного, но призрачного бытия.

— Хотите знать, откуда тащусь? Все знают. Все, за исключением вас, доктор! Мужа навещала. В Новой Вильне лечится от алкоголя.

— Но ведь вы… — Спазма в горле не позволяет договорить.

— Да, доктор, в разводе! Да, не люблю! Но и Навицкене близка к истине. Сначала-то ведь любила, не сразу стала ненавидеть. Его одежду, разбросанные повсюду окурки, вечный запах перегара изо рта, бессвязную болтовню. Приходит грязный, накачавшийся до икоты… И вот, изволите видеть, лечится. Раньше гордость не позволяла — кидался на меня, стоило лишь заикнуться о лечении. А теперь сам попросился, клянется, что выздоровеет, снова работать станет…

— Как могли… вы…

— …выйти за такого? Пока дружили, не пил, даже не нюхал! И на свадьбе не напился. Потом как с цепи сорвался — казалось, целое море может вылакать… Когда боишься, черная кошка непременно дорогу перебежит. Если дрожишь, издали завидев пьяного, осязательно к алкоголику в руки угодишь… Развелось их, как саранчи, пешие и на колесах, с высшим образованием и без, местные и гастролеры — разве скроешься? Умоляла, сопротивлялась, на помощь звала… Надо мной, не над ним смеялись. Деньги отдает — чего тебе еще? По бабам не ходит. Даже учиться пускает… Ненормальная какая-то!

— Развелись и продолжали любить?

— Нет, нет! Но ведь человек — не сорная трава, которую с корнями вырывают. Да и сорняк, бывает, снова отрастет. Возвратился бог весть откуда, на себя непохожий, травиться начал… Любовь — еще не все.

— Думаете, он сможет?..

— Я не легковерная, доктор. Сначала не будет пить, потом снова станут штабеля пустых бутылок расти. Ведь это же болезнь болезней, почти неизлечимая! Едва ли изменится, но, мне кажется, сама я изменилась… Ничего еще не решила, навестила, через несколько дней снова поеду. Еле сдерживаюсь при больных, просто кулаками бы дубасила, да не знаю, кого, а на самом деле себя… Так что не очень осуждайте, что сую голову в петлю… Одно удовольствие было находиться рядом с вами: будьте любезны, сестра, слушаю, доктор, спасибо, сестра, пожалуйста, доктор…

— Касте, Констанция… Без ножа вы меня режете!

— Себя, в первую очередь себя! Вас ни в чем не упрекаю. Хотите знать, вы и подтолкнули меня… Сначала не понимала, сердилась: вот снова он в свою скорлупу залез, отгораживается от всех… Не сразу сообразила, что заставляете себя повернуться лицом к чудовищу, от которого всю жизнь хотели бежать… Казюкенаса-то не из любопытства притащили, не зря нянчитесь с ним, как ни с кем до сих пор. Разве неправду говорю? — Она поперхнулась воздухом. — Может быть, слишком я в судьбу верю… Отец, брат, муж — поневоле поверишь, все время думается: ведь один за другим, один за другим… Я бы устояла, честное слово, устояла бы! Но грызет мысль: а нету ли тут моей вины? Не бывает человека без вины, особенно когда вместе сходятся двое. Может, своей гордыней разожгла я его неверие в себя, а оно — проклятую его жажду? Скажете, терроризирует он меня… нет, сам по острию ножа ходит, дальше некуда…

— Получается, что я заставил вас… бежать от некоего Наримантаса?

— Хотите, чтобы заревела? Боюсь расхныкаться, лучше уж злобой давиться.

— Покидаете, значит, больницу, Констанция?

— Еще не решила. Вам-то я больше не нужна, доктор. Даже мешала бы…

— Пока выхаживаем Казюкенаса… а?

— Он уже окреп. Достаточно за ручку водить!

— И Шаблинскаса бросите?

— Давайте посмотрим фактам в глаза, доктор. Шаблинскас…

— Ах, Констанция, Констанция…

— Вы сделали, что могли. Больше, чем могли. Кто лучше меня знает?

15

Вероятно, когда-нибудь именно так, как сейчас я, будут приходить в себя после спячки замороженные в саркофагах-холодильниках — робко потягиваясь, они не сразу почувствуют бремя своих тел и своего прошлого, постепенно клетки приобретут вес, в сосудах заструится кровь, напрягутся нервы. Но прежде чем успеют воскрешенные испытать радость оттого, что опять получили возможность дышать смесью бензиновых паров и пыли, в голове их загудят, забьются и неудержимо потекут воспоминания. Снова, как в незапамятные времена, когда люди ходили в деревянных башмаках, трудно будет им переставлять ноги, трудно заглядывать в собственную душу…

Сначала меня, окрыленного, пошатывало, вокруг летали такие же крылатые плазменные существа и пели ангельскими голосами, как в «Фаусте»: спасен, спасен, спасен! Здорово саднило и покалывало ранку, хотя какую там ранку — царапину! — но это были сигналы разминированного тела, приветствия выздоравливающего пальца девяти остальным, жаждущим деятельности. Честно говоря, толком я и не знал, что заставляет меня обнимать весь мир — дома и деревья, мусоровозы и троллейбусы. Дышалось за двоих, все вокруг светилось необычной новизной, словно только что повязанный стерильный бинт, все захватывало дух и пьянило… пока передо мной не возник кулак. Водитель потрепанного «пикапа» извергал на мою голову громы и молнии, грозя увесистой чугунной гирей. Какое ему дело, что я едва возвратился из небытия? Праздник воскрешения лопнул, как детский воздушный шарик, когда под «пикапом» возникли призрачные ноги. Неужели это могли быть мои ноги?.. Дальше я поплелся, уже пыхтя и обливаясь потом, — семьдесят пять килограммов костей и мышц тянули, прижимали к земле. И чему это я так по-телячьи радовался? Едва ли изменилось что-то в несносном нашем мире, пока сестра бинтовала мне палец. У Нямуните ангельское лицо, но она отнюдь не ангел, ее нежные прикосновения не избавят от бед, ежечасно подстерегающих человека. Еще больше испортилось настроение, когда я вдруг наткнулся на Владу. Зачем она тут? Откуда? Ведь запретил же! Не будь я так сильно озабочен собственной персоной, мог бы заметить, как сияет ее изменившееся лицо. Словно в мастерской скульптора — сняли мешковину с куска бесформенной глины, и вдруг явилась изящная головка с влажными, небрежно вылепленными скулами. Под настроение мне требовалась другая…

— Рубль в лотерею выиграла, что так радуешься?

Теперь, когда заражение крови уже не грозило, сорняки должны были вновь разрастись в моей душе, затеняя буйной порослью и Владу, и излучаемый ею свет. Однако Влада не собиралась лезть обратно под мешковину. Пропустила мою грубость мимо ушей, без смущения выставляя себя на посмешище. И не только себя, но и меня: весь город видит ненормальную беременную девчонку, ощупывающую мое лицо, словно рана на нем, а не на пальце.

— Уймись, люди кругом!

— Мы спасены, спасены, спасены! Ригутис, милый!

Вот разболталась! Сыплет словами, как из мешка, соловьем разливается, вознаграждая себя за сдержанность в те часы, когда говорил я, а она благоговейно внимала моей мудрости. И плевать ей, что от волнения признаки беременности расцветают у нее даже на носу, что мы не одни.

— Если б ты знал, как я с ума сходила! Бежала следом, боялась отстать… Всю дорогу глаз не спускала с твоей головы… Да не приглаживайся ты, — коснулась ладонью моей макушки. — Ни у кого нет такой прекрасной взъерошенной гривы. Все твоя левая рука мелькала — на бегу ты отбрасываешь ее сильнее, чем правую. И вдруг исчез! Всякие чужие головы, чужие руки. Тысячи голов, и ни одной твоей! Смотрю, больница. Ну, думаю, не заметила, как проскользнул внутрь. Подкатил с ревом грузовик, вытаскивают из него человека, в крови весь, и быстро-быстро в двери, не углядела, молодой ли, старый, на лестнице капли крови… И тут смешалось у меня в голове. Пожалуйста, Ригутис, не сердись, очень тебя прошу! Что, если обогнала я тебя — сердце от ужаса захолонуло, — а ты торопился и под колеса? Вдруг это твоя кровь? Очнулась — сижу на ступеньке холодной-холодной, вся земля заледенела. Какая-то старушка подошла, протягивает листок — прочти. Адрес этой самой больницы… Читать читаю, а сообразить не могу. «Что с тобой, девонька? Батюшку сюда положила али другого кого?» Батюшку? Какого батюшку? Разобрала наконец, что в записке написано, только бы отвязалась скорее, показываю, где входить… Смотрю, старушка пятится от меня. Подскочила я, потянула ее за руку к двери, а она глаза таращит, мычит, будто язык у нее отнялся. Пришла я в себя, поняла: страшный, наверно, вид у меня был! Тебя, только тебя, окруженного врачами, видела. А что у меня здесь отец, напрочь забыла! Представляешь? Вылетело из головы, что отец лежит в этой больнице… Хорошо еще, что Зигмаса не было… Забыть о родном отце у дверей больницы?