На исходе лета

— Я никогда об этом не говорила. Почему я должна говорить с тобой?

— Посмотри на меня, кротиха, посмотри хорошенько.

Она посмотрела и со вздохом кивнула. Потом она заговорила, а незнакомец записывал ее слова:

«Я не знала его имени. Он был молод и не похож ни на одного крота из тех, кого я знала. Шкура его ярко блестела под лучами солнца. Я испугалась его и спросила, куда он держит путь. Он не ответил, и тогда я спросила:

— Ты идешь в Биченхилл?

В те дни это была система, где искали убежища изгнанники и последователи Камня, а Пять Туч и Роучиз — самый безопасный путь туда. Мы часто видели, как эти кроты брели мимо.

— У тебя неприятности с грайками?

Тогда в первый и последний раз он мрачно взглянул на меня. Этот взгляд заставил меня заплакать. Он спросил, верю ли я в Камень, а я сказала, что не знаю. Но если Камень похож на Пять Туч — ну что же, значит, я верю в Камень. А если Слово похоже на Пять Туч, значит, я выбираю Слово. Я удивилась, когда он спросил меня, что такое Пять Туч, и тогда я отвела его туда. Был октябрь, однако погода стояла теплая. Я еще была никем не тронута. До того как он пришел, я чувствовала себя молодой и веселой, но в ту самую минуту, как он взглянул на меня, мне показалось, что я ждала его всю жизнь и что моя жизнь была долгой. Мы немного поднялись по склону, чтобы лучше видеть Пять Туч, и когда он увидел их, то захотел подойти к ним. Я сказала, что нельзя туда идти, а он сказал, что можно. Он повел меня туда, а потом дальше, в Роучиз, где воздух напоен пьянящим ароматом сосен, а округлые скалы кажутся невесомыми. Там, над Пятью Тучами, куда, мне до того казалось, я никогда не смогу подняться, мы любили друг друга. На какое-то время он стал для меня всем. Я никогда не знала, что с кем-нибудь можно испытывать такую радость, и с тех пор больше не испытывала ничего подобного. Его когти были и грубыми и нежными, он был неистовым и свободным, а тело — сильным. Однако временами он становился в моих объятиях похожим на детеныша и даже сам сказал, что, если бы у меня было молоко, он бы пососал. Но это был всего лишь разговор влюбленных. Иногда он казался настоящим детенышем…

Не знаю, сколько дней мы там провели. В последний день я показала на восток и сказала:

— Биченхилл там. Ты шел туда?

Он ответил:

— Я знаю, что он там. Знаю.

Если бы он не был так силен, так неистов порой, так уверен в себе, я бы сказала, что он боится.

— Обещай мне, что никогда не пойдешь туда, никогда.

Я обещала. Я пообещала бы что угодно.

Мы медленно спустились по склону сюда, где он меня и оставил, а ты сейчас нашел. Я знала, что он не вернется».

— Как его звали?

— Я никогда не спрашивала его имя, — сказала она, — ни разу. А он не спрашивал мое. Если нам нужно было имя, мы брали его у земли, у воздуха или у неба, когда занимались любовью. Он был такой красивый. Он был моей жизнью.

— Он когда-нибудь говорил, откуда пришел или куда держит путь?

Она покачала головой.

— Ты знаешь, кем он был?

— Он предпочитал не говорить, а я — не спрашивать. Зачем мне менять что-нибудь сейчас? — Она огляделась и увидела своих правнуков. Им было любопытно, и они снова подползли поближе. Она была очень старой, и только глаза, в которых отражались воспоминания, казались молодыми, как эти малыши.

— Что он хочет? — спросил один из них.

— Поговорить о Пяти Тучах, — ответила она.

— Ах вот что! Когда он уйдет?

— Не будь таким нахальным и грубым, — рассмеялась она.

— Он уже уходит! — сказали они. — Что он хотел?

Она ничего не ответила и лишь смотрела вслед этому кроту, темная шкура которого блестела на солнце. Задолго до того, как он остановился и, оглянувшись, поднял лапу в знак прощания, она отвернулась и пошла играть с детенышами.

Люцерн вернулся в Кэннок так же тайно, как ушел. Как и предсказывал Терц, он горел желанием поскорее начать поход.

— Все сидимы здесь, Господин, все ждут, всем не терпится, — сказал Терц. Слай находился тут же.

— Все? А Мэллис здесь?

— Нет, Господин.

— Я недоволен.

— Но твое… путешествие? Ты… удовлетворен?

— Чем удовлетворен?

— Тем, где побывал.

Люцерн так взглянул на Терца, что тот никогда больше не задавал подобных вопросов. А когда Мэллис позже услышала об этом, у нее хватило ума ничего не спрашивать. И никто больше не задавал вопросов. Что было, то было. Теперь важнее то, что будет.

— Клаудер и Гиннелл отчитались?

— Полностью.

— Хорошие новости?

— Превосходные.

— Прекрасно. Теперь введи меня в курс дела до того, как я с ними увижусь. Это сэкономит время. А пока что, Слай, оповести сидимов, что завтра рано утром я соберу их всех и расскажу, какого рода задание получат тройки. После того как я побеседую с Терцем и переговорю с Клаудером и Гиннеллом, мы встретимся втроем еще раз и решим, какие тройки куда отправятся. Это будет долгая ночь, Терц.

— И начало еще более долгой ночи для последователей Камня, — ответил Двенадцатый Хранитель.

— Ты ближе к правде, чем можешь себе представить! — сказал Люцерн, и глаза его блеснули. — А теперь ознакомь меня с делами.

Мы скоро узнаем больше обо всех ужасах и жестоком кровопролитии в Маллерстанге и в Рибблсдейле. Это было одно из первых избиений во имя Слова. Все поголовно — кроты обоего пола, старики и детеныши, попавшиеся на глаза Клаудеру с его гвардейцами в этом тихом, мирном месте, — были зверски убиты. Это была гнусная оргия разбоя и насилия. Кроты Хортона, которых сочли неповинными перед Словом, тем не менее вынуждены были любоваться зловещими плодами трудов Клаудера, когда взбирались по склонам Маллерстанга, политым кровью. А чтобы ни у кого не оставалось ни малейшего сомнения, в чем заключается долг крота, Клаудер заставил элдрен и старших гвардейцев Хортона повесить нескольких кротов, которым специально для этой цели сохранили жизнь.

По сей день склоны Маллерстанга хранят память об этой бойне, а в октябре, когда приходит осень, склоны кажутся красными. «Да, красными от крови невинно убиенных», — говорят местные жители.

— Очень хорошо, — одобрил Люцерн. — Пусть Клаудер завтра подробно расскажет эту историю перед собранием сидимов. Это подбодрит их и прояснит им мозги. Маллерстанг послужит для всех нас примером, как сурово мстит Слово грешным и лукавым.

Рано утром на следующий день Люцерн произнес речь перед сидимами, собравшимися в полном составе. Те, кто сейчас, затаив дыхание, с нетерпением ждал, чтобы он заговорил, сильно отличались от слушавших его в Середине Лета в Верне после низвержения Хенбейн. У этих был более суровый вид: у одних появились шрамы после путешествий, другие выглядели гораздо старше, чем прежде. Слабые ушли, а те новички, что остались, и старые сидимы, пережившие тяжелые времена проверок и опросов, были исполнены решимости и блестяще вымуштрованы.

Перед выступлением Люцерна Терц рассказал собравшимся о тройках, а Слай зачитал заранее составленные им списки. Теперь каждый знал, с кем ему предстоит выполнять задание и куда он направляется. Правда, пока что было неизвестно, чем им придется заниматься.

Волнение и любопытство по этому поводу все возрастали, и тут поднялся Клаудер и хладнокровно и бесстрастно описал разрушение Маллерстанга. Он рассказал, как его обитатели глумились над Словом, — вот почему его суд был беспощадным. После окончания его отчета воцарилась благоговейная тишина, затем раздались крики, которые обычно издает сброд, когда чувствует свою полную безнаказанность. Эти вопли требуют новых жертвоприношений и смерти тех, кто не на их стороне.

В этой атмосфере, где ненависть и жестокость били через край, наконец поднялся Люцерн. Мгновенно все стихло. Его речь была длинной и страстной, хотя в записи Терца ее мощь утрачена, а страсть выхолощена. Однако из этой записи видно, что все, кто ее слышал, были в восторге от такого вождя и от заданий Слова, которые неизбежно приведут к гибели Камня.

Когда Люцерн заговорил, на лицах сидимов появилось восторженное выражение; когда он улыбнулся, они рассмеялись; когда он засмеялся, некоторые растрогались до слез.